Костер на льду (повесть и рассказы)

— Да сначала ничего было. А сегодня совсем плохо. Температура высокая... Он и меня не узнал...

Настя уткнулась в ладони, зарыдала...

Я снял телефонную трубку и попросил вызвать боль- лицу. Дежурная сказала мне, что с мальчиком плохо, и посоветовала поговорить с лечащим врачом.

Случись что со мной, я никогда бы не отважился позвонить на квартиру к врачу, тем более, что час был поздний. Но здесь речь шла о жизни ребенка.

— Простите, что я вас беспокою. Говорит старший инженер Снежков. Меня интересует состояние мальчика, оступившегося в воду три дня назад. Это сын уборщицы из общежития ИТР.

— Воспаление легких. Организм подорван голодом. Сопротивляется плохо... Вы зайдите ко мне утром в больницу — поговорим.

Я, как мог, успокоил Настю. Потом меня вызвали в Мелешино, где сошел с рельсов паровоз. А утром расстроенный, невыспавшийся, я был у врача. Невероят­но толстая женщина встретила меня с любопытством, что мне не понравилось. Но не время было разбираться в том, чем я ее заинтересовал, и я приступил к делу. Она подробно мне рассказала обо всем и добавила, что нужен сульфидин.

— А у нас его ни грамма,— развела она руками.

— Как же быть?

— Здесь нигде не достать. Был бы у меня свой, я бы отдала.— Она улыбнулась.— Напрасно вы мне вчера отрекомендовались старшим инженером. Для нас, вра­чей, все равно... чей больной. Хоть самого Хохлова, хоть — уборщицы. Главное, что ребенок.

— Что же вы посоветуете?

— Что посоветовать? Сходите к Шельняку — у него, по-моему, не только в области блат есть, но и где угодно.

Я бросился к Шельняку. Глядя миндалевидными глазами, он печально покачал головой.

— Что вы, Александр Николаевич, ничем не могу помочь. Да и какие сейчас медикаменты, все идет на фронт. Легче коньяку марочного достать, чем ваш сульфидин.

Он помолчал. Потрогал челюсть, которая только тем отличалась от лошадиной, что была выбрита, и снова вскинул на меня глаза:

— Придется дать...

— За этим дело не встанет.

Шельняк рассмеялся:

— Оригинал вы! Не мне. Я напишу записку в один госпиталь в город. Маленькому человеку. Он все сде­лает. Только нужны не деньги, а продукты.

Я вспомнил о талонах на хлеб, которые честно сда­вал в бухгалтерию каждые полмесяца.

— Хлеб?..

Шельняк поморщился.

— Масло, мед... Урюк на нашем рынке есть, рис... Вы словно с луны свалились. Неужели не знаете, что на нашем предприятии узбеков снабжают белым хлебом и сушеными фруктами? У них можно что угодно выме­нять.

— Спасибо, Осип Николаевич. Пишите записку. Большое-большое вам спасибо.

— Ерунда. Когда-нибудь и вы мне поможете.

— Какой разговор, Осип Николаевич.

Спрятав записку в карман вместо вытащенных из него хлебных талонов, я побежал на рынок. На мое счастье, был воскресный день. Около вокзала, подле двух деревянных прилавков, шел торг. Шельняк был прав: несколько узбеков, кутающихся в стеганые хала­ты, стояли перед грудками урюка, риса и буханками бе­лого хлеба. А рядом с ними расположились бабы, повя­занные теплыми платками так, что были видны одни глаза; чего только у них не было — яички, масло, моло­ко... Редко кто доставал деньги. Меняли продукты на продукты. В цене была также одежда.

Пожилой узбек рассматривал золотое колечко, при­несенное эстонкой, которая, как я знал, работала на погрузке торфа. Узбек нюхал колечко, пробовал каме­шек на зуб.

Женщина испуганно протягивала руку, а он отстра­нял ее. Потом подвинул ей урюк и рис.

— Твоя, бери.

— Мне нужен хлеб.

Он придвинул обратно грудки, протянул буханку.

Оба плохо говорили по-русски.

Женщина объясняла, что ей нужно две буханки. Он, по-моему, понимал, но делал вид, что не понимает, и все время совал ей в руки одну.

Баба с сизым носом, торговавшая рядом, сказала недовольно:

— Обделает он тебя. Меняй мне. Я тебе вон сколько даю. Дочь замуж выходит — возьму для нее.

— Мне масло не нужен. Мне — хлеб. Хлеб.

Я протянул женщине талоны на пять килограммов хлеба и прямо из зубов узбека взял кольцо.

— Вас так устроит?

— О! Это слишком... Я отдал... прежде... один коль­цо — два буханка.

— Отлично. Талоны ваши, кольцо мое... Сколько она вам давала за него?— я указал на бабу.

Та сердито посмотрела на меня:

— Тогда давала, а теперь, может, не захочу.

— Захочешь. Дочь-красавица замуж выходит. Не обидишь же ее. Жених-то с фронта вернулся?

— С фронта. Как и ты, в экой же шинеле.

— Где воевал?

— Под Нарвой какой-то, забери ее нечистый.

— Ну-у, под Нарвой, значит, вместе со мной. Пере­дай ему привет. Скажи, от Снежкова. Он у тебя не танкист?

— Танкист, батюшка, танкист.

— Хороший такой, статный парень?

— Он, он самый.

— Он ведь у тебя в руку ранен?

— Нет, в ногу. Эдак вот отхватили.

— Эдак? Ну-у! Знаю его! Как же! Где работать-то собирается?

— Отдыхать пока будет.

— Когда отдохнет, к нам ведь пойдет, на торф. Пусть ко мне приходит. Я его устрою. Держи кольцо. Да невесту-то поздравь от меня. Давай, давай, не жад­ничай. Что там есть у тебя еще — выкладывай.

На оставшиеся талоны я выменял урюку и рису и, нагруженный свертками, пошел домой. Все это я за­паковал в бумагу, перевязал шпагатом. Потом пришил подворотничок, почистил шинель. И через полчаса мчал­ся на дрезине к ближайшей станции, мимо которой про­ходили поезда на областной центр.

Маленький человек, который, по словам Шельняка, должен был все сделать, оказался маленьким в бук­вальном смысле слова. Больше того, у него были ма­ленькие погоны с маленькой звездочкой, и, по-моему, маленькая жена, выглянувшая было в коридор. Когда этот человечек развернул мою далеко не маленькую посылку, на его лице можно было прочесть тоже да­леко не маленькую радость. Ему надо было выйти за сульфидином из дому, но он явно не хотел, чтобы я здесь задерживался. С собой он меня брать тоже не хотел. Я понял его и сказал, что подожду подле кино­театра, мимо которого только что проходил. Я ждал его спокойно, зная, что он никуда не сбежит. Он вернулся минут через сорок и вручил мне целую пачку пакетиков, обернутую в целлофан. Мы поблагодарили друг друга, и я отправился на вокзал. На два поезда мне не уда­лось взять билета. Выехал я только утром с пригород­ным. Со станции вызвал дрезину, в восемь часов позво­нил с Островка Хохлову, доложив, что ночью ликвиди­рована авария, и в девять уже был в больнице.

Докторша обрадовалась моему приходу, потому что Мишке было совсем плохо. Я передал сульфидин, схо­дил к Насте и окунулся с головой в работу.

Вечером я написал длинное письмо Ладе, в котором покаялся в своем грехе. «Однако,— писал я,— эти тало­ны все равно попадали в руки тех же бухгалтеров, и они забирали их себе...» Я словно оправдывался перед Ладой.

Уже на другой день Мишке стало легче, а еще через день я сидел вместе с Настей у его постели. Он был так беспомощен и так велика была скорбь матери, что я чуть не заплакал. Но дело пошло на поправку. Меня часто пускали к мальчику, и я приходил к нему не с пустыми руками. Но всякий раз, когда я производил товарообмен, передо мной вставало лицо Калиновского, и мне хотелось оправдаться в его глазах.

Ладино письмо поддержало меня в эти трудные для моей совести дни. «Я бы поступила так же...», — писа­ла она.

Сидя у Мишки, я гладил его плюшевую голову, ис­худавшие руки. В один из таких вечеров в палате поя­вилась... хохловская Тамара. Увидев меня, она на мгновение смутилась, но тут же небрежно кивнула:

— Привет сиделке.

Склонясь над изголовьем, поцеловала мальчика в лоб, спросила задушевно:

— Ну что, маленький? Лучше стало? А я тебе икры принесла. Помнишь, на рыбалке ел?

Я не верил своим ушам! И это она? Мне даже пока­залось, что на ее ресницах — слезы.

Она сердито посмотрела на меня, вытерла глаза надушенным платочком. Оправдалась:

— И мне впору лечь в больницу,— насморк за­мучил.