Костер на льду (повесть и рассказы)

Когда я уже собрался уходить, он спросил, как бы между прочим:

— Простите, Александр Николаевич, вы вчера гово­рили о каком-то письме. Вы посылали его на мое имя?

— Да нет! Я и не знал о вашем существовании...

Видя усмешку на его тонких губах, я понял, что допустил бестактность, и смутился.

— Итак?..— спросил он.

— Я писал жалобу в главк. Разве вы не по ней приехали?

— Дорогой Александр Николаевич, если бы я и при­ехал по вашему заявлению, мой долг не позволял бы до поры до времени говорить об этом.

Он задумался. Потом произнес, скорее предположи­тельно, чем утвердительно:

— Бывает и так: человеку, который жалуется, заты­кают рот повышением в должности. Это самый прими­тивный вариант,— и, словно спохватившись, добавил: — Однако в выводах не торопитесь. Если и не все пути хо­роши для достижения цели, то... элемент самодурства можно извинить ради хорошей работы... А бороться может только коллектив.

Он посмотрел в черное окно и поднялся, держась за спинку стула. Задержав мою руку в своей, произнес тепло:

— Только не вздумайте бежать от трудностей — вы здесь очень нужны. И всегда помните о торфе — это такое богатство... И сколько богатства в нашей стра­не!.. Все свое, ни у кого не занимаем... Я читал на днях: под Сталинградом оказались одни банки из-под тушен­ки не наши,— и он неожиданно — в первый раз!— рас­смеялся.

На другой день комиссия уехала.

Вернувшись вечером домой, я увидел на своем столе сверток. Я развернул его и с недоумением увидел бутыл­ку такого же вина, какое мы пили с Калиновским. Сверху лежала записка. «Александр Николаевич,— было напи­сано в ней,— примите маленький подарок в память о наших разговорах. Искренне ваш И. Калиновский».

Это была вторая и последняя — из тех, что предна­значались его родственнику...

Я завернул ее в бумагу и спрятал.

Глава двенадцатая

Я с головой окунулся в новое дело, метался из кон­ца в конец предприятия, не спал ночей, сам выезжал на каждую аварию, но все шесть точек по-прежнему недодавали вагонов под погрузку. А тут еще на пути нам попался карьер, через который невозможно было проложить мост в короткий срок. Я забил восемь свай, но не решался пропустить по этому сооружению на курьих ножках поезд. А Хохлов звонил по пять раз на день:

— Какой ты к чертовой матери начальник! Срыва­ешь план! Дождешь, из области начальство приедет. Смотри, заступаться не буду, сам подбавлю жару! ГРЭС не остановишь из-за того, что какой-то сопляк Снежков нюни распустил и не знает, что делать.

Однако я понимал, что пустить поезд — значит рис­ковать жизнью людей и, чтобы не задерживать отгрузку торфа, приказал высыпать в карьер шесть вагонов фре­зера. Но даже после такой предосторожности я не отва­жился пустить поезд. Я сам сел на место машиниста...

Когда Хохлову доложили, что торф пошел с нового участка, он в первый раз похвалил меня и премировал ордером на костюм.

А через день кто-то сказал ему, что Снежков, вместо того, чтобы отгружать торф на ГРЭС, высыпает его в карьер, и он вызвал меня к себе и при всех инженер­но-технических работниках задал мне очередную трепку.

— Кто давал разрешение?! Шкуру спущу! Торф сей­час дороже золота! Хочешь, чтобы фронт танков не по­лучал?! Да знаешь, что с тобой надо сделать за это?!

Он стоял, упершись кулаками-кувалдами в столеш­ницу, и лицо его наливалось кровью.

Я не вытерпел:

— Пров Степанович, шесть вагонов — это капля в море. Зато мы за это время вывезли уже десятки ва­гонов и не сорвали работу ГРЭС.

— Я тебе покажу «не сорвали работу», щенок! — Он стукнул по столу кулаком.— Где ордер на костюм? Выкладывай на стол!

— Костюм мне не нужен. Я и в кителе прохожу, а ордер не отдам принципиально. Я заработал его сво­ими руками, своими нервами, своими бессонными но­чами. В конце концов, смертельным риском — я сам водил поезд по мосту, который держится на курьих ножках!

Я решил, что терять мне нечего, и поднялся, не до­слушав Хохлова; крик его раздавался даже в коридоре.

Совсем некстати приоткрылась дверь парткома: кому-кому, а Дьякову в эту минуту я не хотел попадать на глаза, потому что, наверное, походил на потрепан­ного в драке воробья; во всяком случае, лицо у меня было раскрасневшимся и вспотевшим.

— А ну-ка, зайди сюда,— поманил меня пальцем Дьяков.

Прикрыл дверь, уселся за стол и усмехнулся:

— Воюешь все?

Я тяжело дышал; ничего не ответил.

— А ты бы как-нибудь зашел в партком, что ли, вместо того, чтобы партизанить.

— Я не партийный,— сказал я.

Усмешка снова тронула его губы:

— А что, по-твоему, комсомолец — в отличие от члена партии — должен воевать в одиночку?

Поняв, что я не намерен откровенничать, посове­товал:

— Ты хоть сядь, приди в себя. Торопиться да шу­меть — это не всегда полезно.

Я видел, что он нарочно медленно достает кисет, не торопясь скручивает цигарку.

Не дождавшись, когда я заговорю, промолвил:

— Вот кипяток, смотрю на тебя...— Он затянулся сизым дымом, выпустил в потолок длинную струю; про­должил миролюбиво:— Чем одному-то воевать, шел бы поближе к народу, посоветовался.

Хотя этот совет напоминал слова Калиновского, что один человек ничего не может, я сказал раздраженно:

— О чем советоваться, когда все ясно? Хохлов шу­мит из-за шести вагонов фрезера, а сам ведь прекрасно понимает: не пойди я на жертву, мы бы остановили завод.

— Ты зря-то не петушись. Шесть вагонов тоже чего- то стоят. У Хохлова тут подход хозяйский.

Я поднялся.

— Ну, я пойду.

Дьяков развел руками:

— Дело твое...

Открывая мне дверь, предложил опять:

— Слушай-ка, Николаич, ты бы домой ко мне, что ли, как-нибудь зашел. Чайку бы попили, поговорили.

Я решил, что зайду непременно. Но выполнить своего обещания мне не удалось. Все дни проходили в разъез­дах, в штурмовщине; разболелась нога, я был зол, и только Ладины письма скрашивали мне жизнь. Осенью она написала, что радуется моим успехам, и только тут я понял, что ей было легче проследить по письмам за тем, чего я добился, чем мне самому здесь, на месте, занятому текучкой.

Да, работа моя наладилась, но зато какой ценой приходилось за нее расплачиваться! Возвратившись до­мой разбитым, я знал, что не успею отдохнуть, как меня поднимет звонок Хохлова:

— Снежков! Что у тебя там на Островке? Проспал все! Вагон сошел! Выезжай на аварию!

Бывало, он перехватывал меня на какой-нибудь стан­ции и гнал в другой конец.

— Пров Степанович,— пытался я отказаться,— под­- нимут вагон, одни справятся. У меня сегодня во рту маковой росинки не было. Приеду, опять столовая будет закрыта.

— Никаких разговоров! Только о своей шкуре забо­тишься! А столовой я сейчас прикажу, чтоб тебя ждали всю ночь.

Официантка Дуся, чаще других дежурившая в таких случаях, садилась против меня в пустой, освещенной тусклой лампочкой столовой и горестно качала головой. А я радовался полуостывшему обеду и шел домой в предвкушении нескольких часов спокойного сна, зная, что утром меня снова поднимет звонок Хохлова.

В один из последних теплых дней, когда по поселку летали паутинки, Дуся пригласила меня к себе в гости, и я, подкупленный возможностью провести вечер в до­машнем уюте, от которого совсем отвык после того, как уехал из Настиного общежития, согласился.

И действительно, мне понравилось здесь все—и чис­тенькие салфеточки на комоде и швейной машине, и ра­мочки из ракушек, и цветные картинки, пришпиленные к стенам, и старенькое зеркало, и гора подушек на высо­кой постели. Дуся легко носила свое полное тело, затя­нутое в пестрый халат, сновала от стола к буфету. Шум примуса сливался с шумом паровоза, пускающего пары в сотне метров от Дусиного окна, над моей головой дребезжала черная тарелка радио; я ничего не слышал из Дусиных слов. Наконец, чай вскипел. Поставив эма­лированный кофейник на стол, Дуся села рядом со мной.