Перепелка — птица полевая

Их зять за деньги камни будет рубить. Хуже всего, что кирпич кончился. Обещали дать с Урклея, но обманули. Надо ехать в Ковылкино. Иван Дмитриевич хотел послать Миколя, да тот сказал ему, что кирпич возьмут из больницы. У главного врача Сараскина попросит. Закончится кладка стены, сам поедет в Ковылкино: долг платежом красен.

Эта мысль Вечканову понравилась. Все равно сейчас больницу не будешь строить: два щитовых дома еще не привезли. В середине следующего месяца дать обещали.

Из правления вышли затемно. Неожиданно Миколь сказал:

— Чего не хватает в вашем селе — люди живут грустно, как будто настроение у них навсегда испорчено. Будто они не хозяева здесь, силой жить заставляют.

— Это как твои слова понять, Миколь Никитич? — председатель даже обиделся на собеседника.

Оба стояли около бывшей церкви, где зеленела высокая крапива.

— Зачерствели совсем. Кирпичную конюшню строим, а церкви нету… Соседи беднее вас и все же храм возвели…

Ивана Дмитриевича будто по лбу стукнули! Действительно, об этом почему-то он не думал. У него в голове только заботы о полях и фермах, а что творится в человеческой душе, не ведает. На самом деле, богатство не в изобилии хлеба, мяса и денег, а в душевном тепле. За последние годы новый клуб поставили, школу, сейчас вот и больницу думают строить. А вот молодежь все равно уходит. Может, и в самом деле очерствели души? Смотришь, парни закончат десять классов — здоровые, умные и на деле прыткие — улетают из родимых гнезд. Немногие лишь остаются.

Думая об этом, председатель не заметил, как дошли до Нижнего порядка. Здесь им с Миколем придется расстаться. Тот пойдет в лесничество, а он, Вечканов, — к своему дому.

Прощаясь, Иван Дмитриевич протянул руку бригадиру строителей и сказал:

— Сегодня ты, Миколь Никитич, Америку мне открыл. Ну, до новой встречи, об этом мы еще поговорим…

Нарваткин удивленно посмотрел на председателя и потом провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом. Вскоре и сам ускорил шаги.

Вокруг было темно и тихо. Только иногда слышался лай собак. Не мигали бы редкие огни домов — сказал, что село без людей. Пожилые, видимо, уже легли спать, а молодежь в клубе. Вот закончится фильм — улицы наполнятся песнями.

Проходя по Нижней улице, Нарваткин услышал звон пустого ведра. Завернул к колодцу и опешил — перед ним стояла Роза Рузавина.

Миколь молча взял из ее руки ведро, привязал к концу веревки, опустил в колодец. Покачал ведро туда-сюда — оно утонуло. Стал поднимать вверх.

— Как у тебя дела? — спросил Нарваткин, не зная, с чего начать разговор. Поставил воду, наклонился пить.

— Хорошо идут. С утра до вечера лук сажаем, — засмеялась Роза. — Меня вот бригадиром выбрали.

— С Трофимом кудахтаете?

— Кудахтанье наше поклевали куры.

— Я бы на твоем месте не выдержал. Не живешь — ржавую воду черпаешь.

— Тогда скажи мне, как расстаться с этой ржавчиной? — женщина положила руки на грудь, будто этим старалась защититься.

— Возьми и убеги хоть на один вечер. Такие вечера иногда всю жизнь меняют.

— Ой, Миколь, не вводи меня в грех! — улыбнулась женщина. — И так сна нет. Может, и убежала бы, да с кем?

— Да хоть со мной! — на губах Миколя заиграла хитрая улыбка.

— С тобой… — покачала головой Роза.

— Ты свободный человек, Миколь Никитич. А я… замужняя. Какой-никакой муж все-таки есть. Но все равно приятно слышать твои слова. Очень приятно. Э-э, что говорю, — загрустила Роза. — Пойду, пожалуй…

Миколь помог ей приподнять на плечи коромысло, сам схватил за локоть и не выпускал.

— Постой, Роза! Не торопись. Было бы у тебя свободное время, встретилась бы со мной?

Женщина опустила голову. Потом будто из сердца вырвалось что-то легкое, и она, не стесняясь, призналась:

— Встретилась бы. Не буду скрывать, нравишься ты мне, Миколь Никитич. — Роза посмотрела ему прямо в глаза.

— Тогда через полчаса жду тебя около того навеса, — Нарваткин махнул рукой в сторону Суры.

— Завтра, Миколь, не сегодня. Завтра в это же время, — зашептала Роза.

— Не обманешь?

Женщина ушла молча, будто в рот воды набрала.

Сарай стоял около реки. Когда-то там держали овец. Теперь зимой Варакин Федор укладывает сено. В сарае и сейчас клевер. Полностью не скормили скотине, и Федор оставил его на следующий год. У сарая рос вяз. Хмелем завитые кривые ветви так загородили дверь, что еле зайдешь. Да и кому придет желание лезть туда? Только влюбленным…

Именно щемящая душу любовь и торопила Розу Рузавину. Боялась, что увидят люди, по селу сплетни пойдут, но сама все-таки шла. Пусть ночью тропа еле заметна, женщине казалось, что она видит на ней каждый бугорок, словно путь освещало пламя любви. Дошла до сарая, спряталась под вязом и стала боязливо ждать. Муж ее, Трофим, рыбу ловил на Суре, а она…

От ветра вяз похрустывал. Рядом река гоняла густую пену, играя в последние весенние забавы. Потом лето начнется, и река утихнет.

На том берегу шуршали ивы. Женщине чудилось, что это кто-то шепчет о ней.

Вдали слышались тихие раскаты грома. Вблизи, за огородом, послышались шаги. Сердце у Розы затрепетало пойманной птицей. Миколь!

Это на самом деле был он. Увидел Розу под деревом, зашептал:

— Немного задержался, прости… Думал, не придешь. — Посмотрел на небо — там овечьим стадом плыли густые облака. Грустные, взлохмаченные. Трофим обнял женщину — та даже «ойкнуть» не успела. Потом тронул ветку вяза — из-под навеса потянуло запахом прелой травы.

— Нет, нет, туда нам незачем, — попятилась Роза.

— Что, под вязом будем стоять, у людей на виду? — Нарваткин не стал тянуть время, взял женщину на руки. Та молча обвила его шею, будто боялась упасть.

В сарае нечем было дышать. Сверкнула молния. Дождь, кажется, был еще вдалеке.

Обнаженные груди Розы страстно манили к себе. Тело то и дело извивалось испуганной ящерицей. Льняные волосы женщины разметались по всему плащу, который Миколь успел постелить на сено. Роза сладко и нервно стонала. Миколь не мог найти нежных слов, восторгался ее красотой по-своему:

— Эка, какая ты сладкая… Чудо моё! Нилезь нилевлитинь!20

С дырявой крыши на горящие, как огонь, лица нервно стремились сладкие капли дождя. Казалось, что они остановили время, превращая его в только им, двоим, подаренную вечность. Кроме себя они ничего не чувствовали.

Вскоре дождь перестал, с ближнего луга подуло прохладой.

— Совсем я пропала и тебя, Трофим, боюсь, опозорю, — начала каяться Роза. А сама нежно уткнулась в его грудь.

— Как сильно твое сердце бьется! В селе даже услышат!

— Мне хоть вся Москва знает! Люблю я тебя! Люблю!

— Ой, мать-кормилица, пусть уж только для меня сердце бьется. Дойдет до Трофима — убьет…

— Не бойся. Сейчас мы с тобой вдвоем, — зубы Миколя желтели в темноте золотом. Голос шершавил, будто камнем протерт.

Лежа на плаще, он смотрел на высокий потолок, через большую щель которого виднелась луна, похожая на сломанный пополам пирог.

— Скажи, за что меня любишь?

— Не знаю, Роза, не знаю, моя перепелочка. Такое чувство у меня впервые.

— А если что-нибудь случится, тогда что?

— И тогда буду с тобой…

«А я, дуреха, еще на судьбу жалуюсь. Ох, какая я счастливая!» — радовалась женщина.

Схватила снятую кофту, протерла потное лицо…

Миколь поднял кудрявую голову и неожиданно спросил:

— Это мы ради утехи встретились или на полном серьезе?

— Как скажешь, так и будет… — Роза вновь прижалась к Рузавину.

Небо уже совсем прояснилось, в сосняке плакала кукушка. Кто ей сделал больно, по ком страдает?

Ловить рыбу Трофим любил больше себя. А вот кого любит Роза, об этом он не знал. И знать не надо. Сам виноват: на рыбалку жену променял.

Даже не видит, что кроме Миколя, на Розу и другие заглядывались. Вон Бодонь Илько каждый день ездит в поле на машине, чтобы с ней переглянуться. Однажды с ним приезжал и Рузавин. Все шутил, на Розу и не смотрел даже. Женские глаза хочет обмануть. А зря! У них взгляд порой как у колдуньи. Вчера Казань Зина недаром бросила Розе: