Вольница

Спрыгнули со своего верхнего этажа и мы с матерью и встали рука в руку у борова печи. Гриша подмигнул нам и одобрительно кивнул головой: не бойтесь, мол, держитесь смелее!

Подрядчица взъярилась на Галю и Оксану и ткнула в их сторону рукой.

— Курбатов, вытряхни отсюда этих крыс! Они чего-то с первого же разу нахальничают.

Гриша засмеялся и спросил:

— А чем они тебе помешали, подрядчица?

Она круто повернулась к нему и затрясла отвислыми складками на мясистых щеках.

— А ты чего тут развалился, как в трактире? Кто ты такой здесь?

— Человек. И не в трактире, а в своей квартире. Да и люди не верблюды. Распоряжайся на работе вместе с плотовым, а не здесь. Зачем людей торчком поставила?

Приказчик и Василиса пропустили мимо ушей возражение Гриши. Они долго и нудно осматривали покорно стоящих у нар мужиков и баб, подходили то к одним, то к другим и щупали их руки, осматривали пальцы и тыкали в рёбра и животы.

Когда приказчик подошёл к нам с матерью и повернул её за руку кругом, а потом протянул к ней свою лапу, она, к моему удивлению, отшибла его руку и гневно нахмурилась.

— Это твой мальчишка? — сердито спросил он, щёлкая меня пальцем по лбу и делая страшные глаза.

— Чай, не чужой, — обиженно ответила мать, и я увидел, что у неё задрожало лицо от оскорбления.

Приказчик пошевелил усами в усмешке, пристально рассматривая её, защемив пальцами подбородок. Она в ужасе отшатнулась от него и поставила меня перед собою, словно я мог защитить её от этого длинного человека в кожаной куртке.

Гриша вскочил с места, схватил приказчика за шиворот и, не угашая улыбки, тихо, внушающее сказал ему:

— Ты для чего сюда приставлен? Смотрины устраивать или людей по урокам расставлять? Ежели к этой женщине ещё раз пристанешь, я тебе шею сломаю. Помни.

— Ну, и ты помни, бондарь, — глухо, с ненавистью в глазах, так же тихо пригрозил Курбатов и, будто ничего не случилось, повернулся к закутке перед печью и шепнул что-то подрядчице. Гриша широко улыбнулся и с удивлением оглядел толпу.

— Чего вы, други милые, торчите? Лезьте в свои гнезда и больше никаких. Распорядителей тут много — замордуют.

Курбатов ухмыльнулся, и глаза его выпучились еще больше:

— Смутьянишь, бондарь… Управляющий не похвалит тебя за это.

— Знаю, знаю тебя, наушника, — засмеялся Гриша. — Только со мной играть тебе невыгодно.

А подрядчица сварливо выкрикивала:

— Эй, вы! Кто это там за печкой прячется? Выходи сюда, показывайся! Какие-то приблудные появились. Кого ты, кашеварка, укрываешь? У меня приблудников да бродяжек не бывает. Я по контрактам людей вербую. Ну, выходи, винись! Ого, да там двое полюбовников! Сразу вижу — меня не проведёшь: беглянка.

Приказчик насупился, вытянул шею и, отрубая каждое слово, будто малограмотно читал бумагу, лаял:

— После… обеда… все… на двор… Каждому… дам… урок… на плот…

Из закуты вышел Харитон с гармонией подмышкой, смело просеменил к Василисе, притворно поклонился ей и пропел голосом нищего:

— Секи повинную-голову, госпожа подрядчица. Сама ведь ты, мученица, от любви страдала. Чего же нам сейчас, бессчастным, делать-то? Перемени гнев на милость.

Должно быть, ей понравился Харитон и польстил ей своим наигранным смирением. Она захохотала и хлопнула себя по бёдрам.

— Вот так прокурат! Ловкий какой, душегуб! Люблю таких пройдох. Ты где это подхватил такую кралю? Обязательно у мужа украл.

Харитон стоял, понурившись, как виноватый, притворно кроткий и беспомощный.

— Такое дело, госпожа подрядчица, — вздохнув, согласился Харитон. — Обязательно украл бы, да она сама от именитого купца Бляхина упорхнула.

Подрядчица, поражённая, разинула рот, ахнула и взмахнула руками.

— Так это она?.. Так это он из-за неё всю Астрахань на дыбышки поставил? Гос-споди! Дай-ка, герой испанский, на неё поглядеть-то. Как это можно здесь держать её! Ей хоромы нужно предоставить. Вдруг ежели прилетит сюда сам… а она, пожалуйте, — в грязище, в духотище, с мужланами, с бабищами…

Но приказчик сделал строгое лицо, погладил усы, уставился на Харитона, покосился на запечек и что-то начал царапать карандашиком на бумаге.

— Посторонних лиц да ещё беспачпортных… бегунов разных… строго запрещается держать в казарме. Сию же минуту эти безвидные должны оставить помещение.

— Это супруга-то купца Бляхина безвидная? — заорала на него подрядчица. — Да ты с ума спятил! За эти слова Бляхин с тебя шкуру спустит. Иди, дурачина, поклонись ей да прощения попроси.

Гриша весь трясся от молчаливого хохота и лукаво поглядывал на Харитона. Но Харитон, притворился, что не замечает бондаря. Он вдруг вскинул гармонию и оглушительно заиграл какой-то залихватский, дробный перебор, наступая на подрядчицу. Сначала она испугалась, а потом раскисла в блаженной улыбке.

— Гармонист-то… батюшки! Фокусник-то какой! Ну, недаром, за тобой купчиха увязалась. Да я сама бы за тобой, таким, на край света убежала. Ох, какие мы слабые, женщины! Долго ли соблазнить нашу сестру!

Она так расчувствовалась, что глаза её, спрятанные в жирных мешках, заискрились слезой.

Харитон оборвал игру и медленно начал приближаться к приказчику, впившись в его лицо злыми глазами. Приказчик настороженно окинул его с головы до ног и ухмыльнулся. Но Харитон медленно, шаг за шагом теснил его вдоль стола, пронизывая обжигающими глазами, а потом помотал пальцем перед его носом.

— Вот какой короткий с тобой разговор. Понял?

Одни уже сидели на нарах, другие залезали наверх.

Мы с матерью тоже поднялись в свой тёмный угол.

Подрядчица вдруг всполошилась и схватилась за голову.

— А ведь, пожалуй, беды наживу… Как это беглянке-то потакать? Да ведь Бляхин меня, как мокрицу, раздавит. Кто это привёл их сюда?

Гриша встал и ясными, хорошими глазами уставился на неё.

— Я их привёл. Вместе с ними плыли от самой Астрахани. Тебе, подрядчица, придётся на работу их принять: он — мастер на все руки, она — портниха, но лихая на всякую работу.

— А кто будет голову подставлять?

— Я. Да их голыми руками не возьмёшь. А именитый купец их пальцем не тронет.

— Не ты ли купцу-то помешаешь? — заколыхалась от смеха подрядчица и вдруг разбушевалась: — А управляющий? а полиция?

— У него пачпорт есть, а про неё молчать надо. Ты и Курбатову накажи, чтобы язык за зубами держал.

Но Харитон и Анфиса прошли мимо них отчуждённо и гордо и направились с узлами к выходу. Подрядчица проводила Анфису алчными глазами. Гриша бросился за ними, изумлённый и встревоженный:

— Вы куда это, друзья?

Анфиса, не оборачиваясь, весело ответила:

— Пойдём на горку, поищем норку.

Гриша взял их обоих под руку и вышел с ними из казармы.

Подрядчицу словно подхлестнули кнутом: она, подбоченившись, загорланила:

— Ну, загнала я вас сюда, в пески — бежать вам некуда. Запрягайтесь сейчас же в работу: горячее время — путина. Обеда сейчас вам нет: ещё не заработали.

Она подошла к нарам у противоположной стены и рванула клетчатое одеяло. Раскосмаченная женщина, худая, с лицом в красных пятнах, лежала, тяжело дыша, должно быть в жару.

— Эй ты, корова! Ишь, разлеглась, как дома… На работу пора. Какая от тебя выгода?

Больная едва слышно пробормотала сквозь стоны:

— Моченьки моей нету… Рада бы, да всё нутрё сгорело… Знамо, я тебе в тягость… Какой от меня толк-то? Может, умру скоро…

Тётя Мотя подошла к нарам, оттолкнула плечом подрядчицу и опять покрыла одеялом больную.

— Горячка у неё. И не ест, и не пьёт. Не мешай душе её маяться.

— Ну ты… коряга!.. — заорала подрядчица — Знай свою кашеварню.

Но тётя Мотя заботливо покрывала одеялом больную.

В полдень ввалилась толпа женщин, молодых и старых, в коленкоровых, очень грязных штанах, и рассыпалась по казарме с криком и смехом.

— Новых приволокли!..

— Ой, девки, теперь в казарме не продохнёшь: как воблы в чану…

Все торопливо копошились на своих нарах, подбегали к плите со своими чашками и ложками и становились в очередь. Тётя Мотя безмолвно наливала каждому из котла ковшиком на деревянной ручке мучную похлёбку из воблы. Так же торопливо женщины бежали к столу, кусая на ходу чёрный хлеб, похожий на колоб. Я смотрел на эту толпу женщин в узких штанах, в разноцветных кофтах, перетянутых в талии, в платках, сколотых булавкой под подбородком. В духоту казармы эти женщины принесли запах сырой рыбы. На штанах у них поблёскивала перламутровая чешуя. Мать сидела неподвижно, поджав под себя ноги, и смотрела застывшими глазами в одну точку. Я чувствовал, что ей тяжело и страшно, что эта казарма, тесно набитая людьми, — наша неволя: уйти отсюда некуда, всюду пески и море. Люди здесь чужие друг другу, и таким, побитым жизнью, как мать или как Наташа, которая лежит по соседству с нами, трудно будет привыкать к жестокому равнодушию людей, к обидам и самоуправству подрядчицы и приказчика. Вон лежит женщина в горячке, и никто не замечает её, никто не подходит к ней, а она мечется в жару и стонет. Только тётя Мотя как будто жалеет её, но и она ничем не может помочь ей, да и сама едва двигает больными ногами. Очевидно, нужно быть такими же отчаянными и смелыми, как Оксана и Галя или как Гриша с Харитоном. И мне вспоминались слова Степаниды и Раисы: «Будь смелее, Настя, не робей: робкими да покорными на ватаге рыбу кормят». Даже Анфиса, вольная, сильная рядом с Харитоном, — и та, должно быть, испугалась этих людей, обречённых на беспросветную кабалу, и этой охальной подрядчицы с пучеглазым приказчиком.