Пурга в ночи

— Да тут, на Чукотке. — Смирнов махнул остолом. В его руке он казался соломинкой. — Нужда-матушка — злая теща, всему научит.

И он рассказал о себе. Мещанин из Твери, он в поисках лучшей доли добрался до Камчатки, там он прослышал о пушнине Чукотки и, скопив немного деньжонок, перебрался сюда, стал торговать.

— Разбогатеть не успел, — горько рассмеялся Смирнов. — Братья Караевы меня слопали, как щука пескаря. Не успел оглянуться, как стал у них агентом. А куда денешься? Платят хорошо, обиды на них не имею. Я сам бы при случае их проглотил.

— Зачем же сюда с Дежнева приехали?

— Караев-старший приказал узнать новости, цены да кое-что у Свенсона купить… Одним словом, купеческие справки навести. А тут уж новая власть. — Он покрутил головой, усмехнулся: — Чудная власть: всем доброй хочет быть.

— Не доброй, а справедливой, — поправил его Мандриков. Ему нравилась откровенность Смирнова. Тот махнул рукой, словно что-то от себя отбросил.

— Байки… каждая власть свою выгоду блюдет, как каждый купец.

— Поживете тут у нас, сами убедитесь. Вот хотя бы этот уголь, что мы возим…

— Уголек разок можно привезти, а вот всю жизнь не будете. — Смирнов взмахнул остолом над собаками. — А жить я тут долго не буду. Новый год отгуляю да в путь-дорогу буду собираться к себе на Дежнев.

Мандриков и Смирнов не видели, что за ними ревниво следит Тренев. Он был недоволен, что Смирнов завладел вниманием Мандрикова, и мучительно гадал, о чем они говорят.

— Киселева знаете? — спросил Мандриков.

— А как же? — опять усмехнулся Смирнов. — Тоже вроде вас. Приехал к нам на Дежнев, такое наговорил, что бедняки уши развесили. Не жизнь, а рай на земле большевики сделают. А что же получилось? Сам едва дышит.

— Болен? — встревожился Мандриков.

— На чужих харчах живет, — пренебрежительно пояснил Смирнов. — На работу не очень силен, к охоте глаза не допускают. Очки носит. Сюда ехать — опасается колчаковцев. Счастье, что жив еще. Коммерсанты могли его запросто сунуть под лед и ищи-свищи. Ну, пошли!

Он снова погнал собак. Мандриков задумался о Киселеве. Видно, несладко ему приходится в вотчинах купцов Караевых. Доберемся и до Караевых.

Вечером, усталые, но довольные результатами дня, ревкомовцы разошлись. Мандриков и Берзин остались одни. Михаил Сергеевич рассказал Августу Мартыновичу о Киселеве:

— Вернусь из Марково и Усть-Белой, поеду на Дежнев, — сказал Берзин. — А этому Смирнову ты не очень доверяй.

— Тебе бы не следовало ехать и в Усть-Белую, — пропустив замечание Берзина, сказал Мандриков. — Болен ты, Август, слаб.

Михаил Сергеевич, искренне заботясь о товарище, нанес удар по самому чувствительному месту. Август Мартынович сухо спросил:

— Может быть, ты поедешь в Усть-Белую?

— Конечно, — воскликнул Мандриков, решив, что Берзин согласился с ним. — Для тебя эта поездка…

— Ты разжалобишься и отпустишь Малкова, — перебил его Берзин и с огорчением добавил: — Нет в тебе революционной строгости, Михаил Сергеевич!

— Революция — это не только стреляющий маузер!

— Маузер стреляет по приказу революции, — ответил Берзин.

Но спор между ними не успел разгореться. Вошел Куркутский с Кулиновским.

— Учитель из Марково, от наших товарищей, — представил его Куркутский, — только что приехал.

Этого можно было не добавлять. По усталому, измученному лицу марковца видно было, что он после трудного пути. Мандриков крепко пожал ему руку:

— Что в Марково?

— Плохо. — Кулиновский достал письмо и передал его Мандрикову. — От Чекмарева…

Разговор предстоял долгий. Мандриков знал, что он задержится в ревкоме, но не огорчался, что придет поздно. Впервые его не потянуло домой, и он был доволен этим.

…Елена Дмитриевна не находила себе места. Она старалась разобраться, что с ней происходит. Она машинально поглаживала Блэка, положившего голову ей на колени, но мысли были далеко. Елена не понимала себя, своего отношения к Михаилу Сергеевичу. Любила ли она его? Да, она полюбила его с той первой встречи, когда Блэк набросился на Оттыргина и Мандриков спас его от клыков собаки. С того дня Елена все больше думала о Мандрикове, сама призналась ему. Наконец он стал ее мужем.

Казалось, она должна быть счастливой, самой счастливой женщиной на всем Севере. Она жена сильного, смелого человека, который совершил переворот, стал хозяином края, и от него зависит здесь жизнь любого человека. Но Елена не испытывала счастья. Вскоре после того как в ревкоме был подписан акт о их браке, Елена с удивлением увидела, что перед ней образовалась пустота. Она добилась своего, и теперь не к чему было стремиться. У Биричей она испытывала презрение к своему мужу, мечтала о какой-то иной жизни и другом мире, где бушевали страсти, где были сильные, мужественные, интересные люди. Таким человеком ей казался и Мандриков.

Теперь она все чаще думала, что ошиблась. Сейчас ее оскорбляло, что Мандриков просил у ревкомовцев разрешения на право любить ее. А кто же эти люди, от которых зависела ее любовь? Неудачники, Жалкие оборванцы, шахтеры, копавшие уголь за гроши, вышвырнутый безработный матрос, чахоточный латыш… Елена перебирала в уме всех ревкомовцев, и ни для одного не могла найти светлых красок.

Акт, который утвердили ревкомовцы, тоже казался Елене отвратительным. Составляя его, Михаил как бы оправдывался перед ревкомовцами. В Елене поднималось презрение к Мандрикову. Она вспомнила слова из акта о том, что «вступила в брачный союз для совместной борьбы за лучшую жизнь».

Елена Дмитриевна усмехнулась. Блэк навострил уши. Он не сводил умных глаз с хозяйки. Ему передавалось ее нервное состояние.

А если бы ревкомовцы были против нашего брака, как латыш, тогда бы Михаил струсил и отказался бы от меня. — Эта догадка так ее поразила, что она, оттолкнув собаку, встала, прошлась по комнате, остановилась у стола. В квартире было тепло, чисто. На кухне возилась Груня, и оттуда доносился запах свежего пирога.

В комнате стояла тишина, и в этой тишине Елена была очень одинока, словно одна во всем срете. Она с недоумением огляделась. Как томительно медленно тянулось здесь время. У Биричей она чего-то ждала, о чем-то мечтала. А здесь ее словно обокрали. Мечтая о Мандрикове, Елена жаждала необыкновенной жизни, а ее не было. Мелькали недолгие чаек близости с Михаилом, когда ничего, кроме них, не существовало, и снова начинались ее мучения.

Правда, Михаил Сергеевич рассказывал ей о том, что происходило в ревкоме, что и кто сказал, кто с кем спорил, что ревком собирается сделать. Да она и не понимает, как это можно всерьез говорить о голодающих чукчах. Чукчи же не поймут заботы о них. Да и какая разница, вымрет ли их сотня, другая? Их и так много. Вон сколько оборванных и голодных бродит по Ново-Мариинску.

Елена вспомнила о Нине Георгиевне. Уход ее оскорбил Елену, усилил одиночество и в то же время принес облегчение. Она подозревала, что не одно стремление заняться врачеванием чукчей заставило переехать Нину Георгиевну. Елене было неприятно, когда Мандриков хвалил ее. Елена считала Нину Георгиевну ниже себя, и предложение Мандрикова помогать ей лечить чукчей тоже было оскорбительным. Елена не могла объяснить себе, почему она побежала к Струкову.

Она подумала о бывшем муже, и ничего, кроме равнодушия к нему, у нее не было. Не было даже прежнего раздражения и презрения.

Елена побродила по комнате, не зная, чем заняться. Остановилась у этажерки с книгами. Все прочитаны.

А у Биричей шкафы непрочитанных книг. Еще не слишком поздно. Сейчас можно зайти за книгами. Она торопливо оделась, взяла Блэка и вышла. Морозная ночь неохотно впустила Елену. Она сразу же поскользнулась и едва не упала. Снег под ногами неприветливо скрежетал. В густом мраке было что-то угрожающее. Маленькие освещенные окна, казалось, неодобрительно смотрели на нее. А кого мне бояться? — подбадривала себя Елена. Трифон привез меня, и, если я ушла от него, это не значит, что обязанности по отношению ко мне закончились. Я имею право на многое, а сейчас хотя бы на книги.