Великий тайфун

— Боже мой, какая жизнь! — воскликнула Софья.

— Жизнь наша в одной камере, — продолжал Володя, — скрашивала тяжесть каторги. Брат работал в столярной мастерской, выжигал на деревянных изделиях цветы, виды Забайкалья — он ведь художник. Вечерами, после поверки, делал доклады по политическим вопросам, излагал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Возникали жаркие споры с эсерами, анархистами. Это были замечательные вечера!

— На каторге — замечательные вечера? — Софья пожала плечами.

— Да, мы забывали о том, что находимся в каторжных горах. Но в тринадцатом году он вышел на поселение. Из окна камеры я смотрел, как вместе с двумя другими политическими, уходившими тоже на поселение, он шел по дороге, через гору, покрытую хвойным лесом. Вот он, с котомкой за плечами, остановился, снял шапку, помахал ею и, перевалив через гору, скрылся… А впереди у меня было еще четыре года. Четыре тяжелых года работы на золотых приисках… Ну вот… Мой рассказ, вероятно, разочаровал вас: ничего романтического!

— Вы прошли тяжелую жизнь, — возразила Софья, — а говорите — были счастливы.

— Счастлив был от сознания, что и я что-то делал для освобождения родины.

— Ну, а когда революционеров приговаривали к смертной казни, — спросила Софья, — что они чувствовали?

— Умереть, конечно, никому не хочется. Но смерть за революцию — это благородная смерть, счастливая.

— И вы бы так умерли?

— И я бы так умер.

— Вы просто необыкновенный человек.

— Самый обыкновенный. Таких, как я, тысячи.

— Говорят, что вы подавляли мятеж атамана Гамова в Благовещенске?

— Подавлял.

— Страшно было?

— Уничтожать врагов революции не страшно. На днях вот поеду с отрядом на Забайкальский фронт, на борьбу с атаманом Семеновым.

— Ух, какой вы! — промолвила Софья и подумала: «Наташка уж не такая дура».

Они дошли до Океанской и повернули обратно.

Софье очень хотелось заговорить с Володей о самом интересном: почему он разошелся с женой? Она не сразу решилась затронуть этот щекотливый, как она подумала, вопрос. Все же вкрадчиво спросила:

— Мне говорили, что вы были женаты…

— Был.

— Почему вы ушли от семьи?

— Я от семьи не уходил. С каторги я написал жене, что не хочу связывать ее, дал ей право поступать, как ей подскажут сердце и разум. Не знаю, сердце ли, разум ли или что другое подсказало ей, только… — Володя помолчал. — На каторге, — продолжал он, — мне один рассказывал. Был он осужден на десять лет. Оставил жену и трехлетнюю дочь. После каторги, как полагалось по закону, его отправили в ссылку. Но не мог он вынести якутской ссылки и бежал: душа рвалась к жене, к семье. Приезжает в родное село. Идет с волнением по селу к дому. Дело было зимой, поздно вечером. Луна на чистом небе. Снег серебрится. Дом его стоял с краю села, у леса. Подходит к дому. Видит — человек входит в калитку, мужчина. Он зашел с другой стороны дома. Припал к замерзшему окну, смотрит: жена, совсем еще молодая, стоит у печи, что-то делает, за столом девочка лет десяти читает книгу. «Неужели дочь?» — думает. А возле жены еще две девочки. Сердце у него защемило. Открывается дверь, входит человек, девочки — к нему… Тут он все понял. Оторвался от окна и побежал по глубокому снегу в лес… Там он обнял березу и зарыдал… А у меня, когда я вышел из дома бывшей своей жены, — закончил Володя, — не было и березы, чтобы обнять, стояли вдоль улицы одни телеграфные столбы, и ветер гудел в них.

— Это так тяжело, — не то спрашивая, не то отвечая на свои мысли, произнесла Софья, тронутая рассказом Володи. Что-то очень теплое, от чего ей самой стало хорошо, поднялось у нее в душе.

Показались огни на Седанке.

Вскоре после того, как Софья и Володя ушли гулять, на террасу к Солисам вошла Наташа. Магдалина Леопольдовна с некоторым неудовольствием сказала, что Соня ушла куда-то с Володей. Во время обеда она успела заметить, что ее средняя дочь как-то странно посматривала на Володю, да и он тоже «засматривался» на нее. От взора наблюдательной матери ничто не ускользает. Ей это не очень понравилось.

— Пойди поищи их, — попросила она Наташу.

Наташа обошла все кругом, вернулась, думая, что,

может быть, они уже дома.

— Их нигде нет, — с огорчением сказала она.

— Странно! — проворчала Магдалина Леопольдовна. — Уже так поздно!

В половине одиннадцатого Софья и Володя заявились. Оживленные, они вошли на террасу, где в одиночестве сидела Наташа. Софья разрумянилась; казалось, была вся горячая от длительной прогулки. Наташа укоризненно посмотрела на нее. Софья подошла к ней и шепнула:

— Я одобряю твой выбор.

Раздеваясь, чтобы лечь в постель, Софья вспоминала рассказ Володи. Перед ее глазами стояла береза, которую, рыдая, обнимал человек, вернувшийся с каторги. И опять в сердце у нее шевельнулось что-то очень доброе к Дяде Володе.

«ВЫЕЗЖАЙТЕ ВСЕ, КТО ХОЧЕТ ЗАЩИЩАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ»

— Когда у нас высаживались японский и английский десанты, в Забайкалье вновь вторглись отряды Семенова, — докладывал Костя Суханов членам Исполкома. — Младенцу ясно, что одно связано с другим. Положение в Забайкалье крайне тревожное. Вот телеграмма главнокомандующего Забайкальским фронтом.

В кабинете притихли.

— Я получил, — сказал Костя, — также телеграмму из Хабаровска. — Он прочитал телеграмму Дальсовнаркома.

Полная тишина была ответом на слова председателя Совета.

— А как же здесь? — спросил кто-то.

— Что здесь? — в свою очередь спросил Костя.

— Здесь японцы высадили десант, а нам предлагают послать отряд в Забайкалье.

Костя ответил:

— Семенов стремится к Карымской, чтобы отрезать Дальний Восток от России. Мы очутимся в мешке. Мы кровно заинтересованы в разгроме Семенова.

— А что же Центросибирь? — последовало возражение. — Неужели Центросибирь не может двинуть свои войска, чтобы остановить наступление Семенова? Главнокомандующего назначили, а командовать некем?

— Центросибирь располагает всего десятитысячной армией, разбросанной по всем городам Сибири, — ответил Костя.

— Просто невероятно, чтобы в Иркутске ничего не было, — заметил кто-то. — Там же богатейшие интендантские склады, должно быть и оружие.

— Факт остается фактом, — возразил Костя. — Лазо взывает о помощи. Мы помогли подавить гамовский мятеж, должны принять участие и в борьбе с Семеновым. У интервентов, если они выступят…

— А вы все еще надеетесь на противоречия их интересов? — бросил кто-то язвительную реплику.

— Противоречия интересов у Америки и Японии на Дальнем Востоке несомненны. Только этим, по-моему, и можно объяснить тот факт, что Япония, имея огромную армию наготове, до сих пор не занимает Приморья. Я лично, да и не только я, многие товарищи… мы считаем, что противоречия интересов Америки и Японии на Дальнем Востоке будут сдерживающим фактором в развертывании интервенции. Ленин в своей телеграмме, как вы знаете, пишет, что японцы, наверное, будут наступать и им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Может быть, Ленин обладает такими документами и фактами, которых мы не знаем. Во всяком случае, в своей деятельности мы руководствуемся указаниями Совнаркома. Там, вероятно, виднее. Из Москвы высылают комиссию для быстрейшей эвакуации грузов из Владивостока.

— От нас, сидящих здесь, многое скрыто, — вступил в начавший разгораться спор Виктор Заречный, — и не нам тут делать политику. Надо быстро вывозить ценные грузы — это вне всякого сомнения. Отряд в Забайкалье надо послать — это тоже вне всякого сомнения. Но в то же время мы должны создавать Красную Армию — и не только здесь, в Приморье, а и в Хабаровске, на Амуре. Во Владивостоке нам придется трудно: иностранные корабли стоят в бухте, в любой момент в гавань может войти любое число иностранных транспортных судов с войсками. Ленин говорит об организации обороны около Иркутска или в Забайкалье. Следует, кроме того, создать оборонительный рубеж и под Хабаровском. В случае наступления японцев мы можем встретить их уже на Амуре.