Так было

Зоя уже стояла на крыльце. На ней было все то же платьишко, но на ногах новые сапожки и фуфайка на руке.

— Вот теперь вполне командировочный вид, — засмеялся Степан. Подал девушке руку, помог забраться в тележку. Дождался, пока она усядется поудобнее, и тронул лошадь.

В молчании выехали из поселка. Проехав несколько километров по большаку, Степан свернул вправо на узенькую лесную дорогу. Лес был негустой, березовый. Белоствольные деревья стояли по колено в траве и цветах. Ароматный воздух казался зеленоватым.

Неожиданно Зоя дотронулась до руки Степана.

— Остановите, пожалуйста, лошадь.

Парень натянул вожжи. Облегченно фыркнув, Каурко потянулся к придорожной траве.

Зоя сидела не шевелясь, вытянув шею, устремив немигающий взгляд в бело-зеленую глубь рощи. Вот ее лицо дрогнуло, и по нему разлилась радостная улыбка.

— Послушайте, — восторженно зашептала она. — Послушайте, как шумит лес.

«Чудит», — подумал Степан, но все же заставил себя прислушаться. Чуткое ухо гармониста сразу уловило приглушенный многоголосый и мелодичный гул. Он ласкал слух и волновал, как хорошая песня. Из каких звуков состояла эта тихая лесная песня? Из шороха потревоженной ветром листвы, жужжания насекомых, шуршания задравшейся бересты, птичьего посвиста? Или она рождалась прямо из голубовато-зеленого воздуха? Или ветер приносил ее откуда-то издалека, где она звучала в полную мощь? Степан не думал об этом. Он слушал нескончаемую песню леса, а на его лице стыло выражение удивления. «Чудно!» Тысячу раз прошел и проехал через этот лес, а никогда не слышал его голоса».

— Слышите, какая удивительная мелодия! — воскликнула Зоя. — Сколько в ней тончайших звуков, сколько оттенков и красок. Помните, как у Некрасова:

— Хорошо, правда? Но не всем дано это понять. Вот в Третьяковке или в Русском музее… вы не были там?

— Я, кроме Тюмени и Омска, нигде не был.

— Еще побываете. Вы, по-моему… Впрочем, это потом. Вот придет человек в картинную галерею, встанет перед полотнами Шишкина, Левитана или Куинджи и ахает: «Ах, какая прелесть», «Какая красота». А сам день и ночь ходит по этой красоте, видит эту живую прелесть, но не замечает, не чувствует ее, потому что не умеет видеть. Природу надо уметь и видеть, и слышать. Помните, как Толстой описывает весну в «Воскресении»? Или вот у Тургенева есть описание луга…

Она прикрыла глаза и начала читать.

Степан когда-то и сам читал эти строки, но они не тронули его, не осели в памяти. А сейчас он слушал их с непонятным волнением и щемящей радостью.

— А здесь… Посмотрите, ведь здесь все — поэзия. И этот болтливый ручей. И эта березка. И вон тот забытый колодец… Вы любите стихи?

— Люблю, — не сразу и не совсем уверенно ответил он.

— Я так и думала. Кто любит музыку — обязательно любит стихи. Я раз наблюдала, как вы играли на баяне. Для себя. Мелодия бесхитростная и, видимо, подобрана на слух, но сколько в ней тепла… Вам надо послушать классическую музыку. Мне кажется, великие композиторы взяли у природы ее голоса и из них выткали огромные картины. Понимаете? Картина из звуков. У поэта она из слов. У художника — из красок. Только не каждый умеет видеть эти картины. Но этому можно научиться. Стоит лишь захотеть.

Степану шел двадцатый год. Он окончил десятилетку, работал секретарем райкома комсомола. С ним говорили по-разному и о многом. Но еще никто не говорил вот об этом. Никто ему не помог понять красоту окружающего мира. Может, виной тому была война. Хотя и до войны ни дома, ни в школе он не слышал таких разговоров.

А ведь все это необходимо человеку… Будто подслушав его мысли, Зоя проговорила:

— Чтобы стать человеком, мало родиться им, иметь какой-то круг знаний, быть хорошим и нужным работником. Если тебя не волнует стремительный полет ласточки, если сердце твое не замрет, когда ты услышишь песню жаворонка, если тебе не приятно смотреть в синь неба или темную глубь омута, — она огорченно вздохнула, — значит, ты еще не совсем человек…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В ту пору люди ни на минуту не выключали радио, и чем бы ни были они заняты, заслышав знакомые слова: «Говорит Москва», сразу забывали обо всем и останавливались там, где их застал этот возглас.

Не было такого человека, который бы подолгу не простаивал у карты, рассматривая извилистую линию фронта, вычерченную карандашом, либо наколотую флажками. Люди помнили названия множества городов и даже сел, о существовании которых прежде и не подозревали.

Война была главным содержанием жизни каждого. С думой о войне засыпали и просыпались. О ней говорили на свадебном пиру и похоронной тризне, с родными, близкими и совсем незнакомыми людьми.

Общее горе и общая радость роднят людей. Война была всенародным бедствием. Она спаяла миллионы человеческих судеб. Все желали скорейшего, победного завершения войны. Стремились к этому, работали для этого, умирали за это. Все жили одним, но каждый по-своему.

И Валя жила, как все. Она добросовестно работала в райкоме, она не щадила себя, занимаясь бесконечными домашними делами. Не имея родных и друзей на фронте, она часто вспоминала о Вадиме: «Как он там? Ведь совсем еще мальчишка». Но с недавних пор у Вали появилось свое собственное, личное, о чем не знал никто, даже Шамов.

Однажды утром, подоив и проводив в стадо корову, Валя направилась домой. Ступила на крыльцо и едва не упала от головокружения. Тяжело опустилась на ступеньку и долго сидела, прижимая ладонь к груди и поминутно сплевывая вязкую, горькую слюну. А в голове все один и тот же вопрос: «Неужели?»

Прошло еще несколько дней, и сомнений больше не было. Тогда-то она впервые испытала ни с чем не сравнимое чувство глубокого удовлетворения жизнью. Она станет матерью, у нее будет ребенок. Ее ребенок. Конечно же, дочка. И Богдан Данилович обрадуется этому. Он все скучает о Вадиме, сетует на недомогание и одиночество. А теперь у них будет дочь. Но Валя почему-то не спешила сообщать мужу эту весть. Много раз давала себе слово: сегодня скажу — и не говорила. Чего-то боялась. Чего? Не знала сама. Хотя была уверена: будет ребенок, и тогда все само собой образуется, и он, и она обретут полный душевный покой. Только бы скорей. Только бы не помешало что-нибудь… Валя погоняла время. По ночам, положив руку на живот, она чутко прислушивалась к тому, что происходит внутри нее. Ей так хотелось, чтобы ребенок шевельнулся властно и резко, причинив ей боль. «Ну, ну, — поощряла она его, — не бойся, я вытерплю. Все вытерплю ради тебя».

Как-то за чаем Шамов заговорил о детях и договорился до того, что в них весь смысл жизни, а без детей человек только прозябает.

И тут Валя наконец решилась.

— А у нас тоже будет ребенок, — сказала она, стыдливо опустив глаза.

Богдан Данилович от удивления даже рот приоткрыл. Но замешательство его длилось недолго, всего несколько секунд. Он подошел к жене, присел рядышком на уголок ее стула, обнял за плечи. Тихо спросил:

— Давно?

— Третий месяц.

— Боже! И до сих пор ты молчала, Валечка? Разве ж так можно?

— Пустяки. — Она положила голову ему на плечо.

Спать они легли вместе. Валя засыпала, когда над ее ухом зашелестел шепот:

— Выслушай меня, родная, и поверь: все, что я скажу, продиктовано лишь любовью к тебе. Все это, в конце концов, принесет тебе новые, да еще какие, заботы и хлопоты. Разве их мало у тебя теперь? Надо отодвинуть это событие до лучших времен…

— Ты о чем? — тревожно вскинулась она.