Так было

Медленно наступал рассвет, тесня ночной сумрак. Воздух из серого становился белым. Вдруг белизна загустела и стала непроницаемой. Федотова очутилась в плотном молочно-белом тумане. Он был настолько густым, что даже лошадь виделась смутно.

Впереди показалась огромная река, безбрежная и величавая. Федотова в растерянности натянула вожжи. Вспомнив, что до ближайшей реки двадцать километров, улыбнулась. Ей еще не раз грезилось, что она въезжает в большой водоем. Мираж был настолько явственным, что она не только различала рябь на воде, но и слышала ее плеск.

Оказалось, в тумане есть своя прелесть. Белое марево поглотило ее, и она как будто растворилась, стала маленькой и невесомой. Это было удивительно хорошо. Даже навернулись на глаза легкие, сладкие слезы. Перед затуманенным взором женщины стали возникать диковинные картины.

Вот она увидела себя скачущей верхом на коне. Конь чудной: огромный и какого-то неестественного малинового цвета. Алым пламенем полыхает на ветру длинная шелковая грива. Все выше и выше взлетают они. Уже далеко под ногами плывут крохотные деревеньки, игрушечные леса и реки. Полина Михайловна задохнулась от быстроты полета. У нее слегка кружилась голова. Но вот они стали снижаться, и она увидела бесконечные, по-змеиному извивающиеся окопы. «Наши», — обрадовалась она и тут же ахнула. На них, грохоча и стреляя, ползли сотни фашистских танков. Красноармейцы вдруг выпрыгнули из окопов и кинулись навстречу стальным чудовищам со свастикой на бронированном боку. Тут она увидела Андрея. Он бежал впереди. «Андрюша! — закричала она. — Что вы делаете? Скорее назад». — «Не бойся, Полюшка. Мы их вот так». С этими словами он схватил за пушку фашистский танк, поднял его над головой и трахнул об землю. Раздался такой сильный взрыв, что Полина Михайловна вылетела из седла. Она закричала, цепляясь за алую гриву, и очнулась.

«Привидится же такое. Зато хоть Андрюшу повидала. Где-то он? Жив ли?»

Бежит сквозь туман маленькая лошаденка, глухо постукивают невидимые копыта по твердой, как бетон, дороге. Ходок подпрыгивает на выбоинах и кочках, покачивается из стороны в сторону. Надо бы выехать на мягкую дорожку, пробитую вдоль шоссе. Но женщина не делает этого. Она и вожжи-то давно выпустила из рук. Да и нет ее здесь… Она сейчас стоит на залитом ярким июльским солнцем щербатом перроне станции Малышенка. Под ногами — подсолнечная шелуха, окурки, бумага. За спиной затихает грохот ушедшего поезда. Перрон пустеет. Она стоит на нем одинокая, немножко растерянная. Все вышло иначе, чем думалось…

К ней подошел высокий крепкий парень в юнгштурмовке.

— С приездом! — весело пробасил он.

Она вздрогнула, вопросительно поглядела на него.

— По-моему, мы с вами одного поля ягода. — Он рассмеялся. — Меня после техникума прислали сюда строить небоскребы, прокладывать метро. Перекраивать эту глушь на социалистический лад. Потеха! А вас?

— Я окончила учительский институт. Назначили в Малышенскую школу.

— Так и знал. Потеха. Будем знакомы. Андрей.

— Полина.

Он подхватил ее чемоданчик и широко зашагал. Всю дорогу он шутил, то и дело приговаривая свое, видно, любимое словечко «потеха»…

У него было крупное лицо с резкими прямыми линиями. Прямой нос, широкий лоб, тяжелый, крутой подбородок. В нем сразу угадывалась большая сила и доброта. И еще — он был очень веселый. А как смеялся!

Однажды, гуляя по лесу, она сильно поранила ступню. Он нес ее на руках несколько километров и все время просил: «Поля, не гляди, закрой глаза. Мне как-то не по себе». Она смыкала ресницы, но в узенькую щелочку продолжала смотреть на него.

— Хитришь, — шептал он. — Думаешь, не чувствую? Я твой взгляд даже спиной чувствую. Ну, не смотри. А то возьму и поцелую, — и сам покраснел.

— Не поцелуешь.

— Поцелую.

— Не посмеешь.

Он поцеловал. Неумело, но так крепко, что у нее дух захватило.

— Потеха! — выпалил он и посмотрел на нее с радостным изумлением. — И откуда ты свалилась на мою голову?

Осенью они поженились. Вскоре ее избрали секретарем райкома комсомола.

— Послушай, Полинка, — не раз говорил он. — Возьми меня конюхом в райком. Стану у тебя ездовым. Куда ты, туда и я. Все хоть на глазах будешь. А то я, по-моему, ревную. Потеха, — и сам смеялся над своими словами.

Накануне войны она стала секретарем райкома партии.

Двадцать шестого июня сорок первого года Андрей ушел воевать. Они, обнявшись, стояли на перроне, а вокруг кипел людской водоворот. Сотни людей плакали, пели, кричали. В невероятном хаосе звуков тонули даже паровозные гудки. Крепко прижав ее, Андрей загудел в самое ухо:

— Вытри слезы, Полинка. Ты же партийный секретарь. Через пару месяцев вернусь и на память об этой баталии привезу ключи от Берлина.

И по-прежнему смеялся…

Клубится, пенится белый туман над утренней землей, обещая погожий красный день. Бежит в тумане маленькая лошадка, шибко бежит, пофыркивая и помахивая куцым хвостом. Сидит в ходке молодая женщина, смотрит в непроницаемое молоко тумана и видит то, что не дано увидеть кому-то другому даже в ясный день, а по ее круглым щекам текут и текут слезы.

Туман стал постепенно оседать. Солнце плотней и плотней прижимало его к земле. Развиднелось дивной голубизной небо, показались верхушки деревьев. Выше солнце — ниже туман. Ниже и гуще. Кажется, лес стоит по пояс в молоке, и лошадь вроде не бежит, а плывет по молоку. Но вот и земля обнажилась. На придорожной траве вспыхнула алмазная россыпь росы. А солнце поднимается все выше и выше и греет все сильней. Высоко-высоко, невидимый глазу, переливчато запел жаворонок. Земля ожила. Окрестность наполнилась птичьим пересвистом, стрекотом кузнечиков, гудением шмелей и пчел.

Солнце вскарабкалось еще на ступеньку, выпило росу, высушило слезы молодой женщины.

Лошадь уморилась. Пошла шагом, тяжело поводя потными боками. Полина Михайловна свернула с дороги в редкий березовый лес, облюбовав небольшую поляну. «Тпру!» Распрягла Малышку и, стреножив ее, пустила пастись. Кинула пиджак на влажную траву, легла на него и сразу уснула.

Сладок и крепок сон в лесу на траве. Воздух здесь пряный и хмельной. Глухо шумят листвой березы, будто поют бесконечную, тягучую колыбельную песню.

Молодая женщина разметалась во сне. Не слышала даже, как по лицу ее ползали верткие муравьи, а в волосах запутался шмель.

Федотова проснулась от лошадиного фырканья. Глянула на часы. «Ого!» Вроде и не спала, а сколько времени пролетело. Скорее в путь.

Текут часы. Спешит на покой солнце. Дробно стукают копыта. И кажется, нет ни конца ни края до блеска наезженной дороге.

Ужасно хотелось есть. Не раз упрекнула она себя за то, что не заехала домой. Кружилась голова. Ни о чем не думалось. Даже курить не хотелось. Во рту и так полынная горечь. Надо было поехать большаком, там по пути много сел, и в любом можно было перекусить, а ее понесло напрямик по лесам. Попыталась сориентироваться, далеко ли до «Новой жизни». Получилась километров двенадцать. «Часа через полтора доберусь. Выдюжу». — И принялась понукать усталую лошадь.

Вдруг впереди раздался громкий мальчишеский голос. Федотова прислушалась. Парнишка ругал своего коня. Но какие это были похабные ругательства! И как больно было слышать их из ребячьих уст!

Скоро она нагнала подводу. На телеге возвышалась большая бочка с водой. В передке, привалившись к днищу спиной, стоял мальчишка. Он стегал кнутом лошадь и матерился.

— Стой! — крикнула Федотова, поравнявшись с водовозом. Тот опустил вожжи, и лошадь сразу остановилась. — Ты почему сквернословишь, негодник? Не стыдно тебе? Молокосос, а такое выговариваешь?

Парнишка обиженно шмыгнул носом и опустил голову, исподлобья поглядывая на разгневанную незнакомую женщину. Когда та умолкла, он сказал:

— Я что. Я бы вовсе не ругался. Ее, — кивнул на лошадь, — дед Архип к матюгам приучил. Он заболел, меня за водой послали. А она без мату ни шагу. Вот посмотрите.