Старый дом (сборник)

— Отец, я… мне пришлось вернуться.

Он долго не отвечал. Сидел, опустив голову, упорно разглядывая носок своего сапога, и молчал. Это было самое неприятное. Уж лучше бы начал ругаться!

— Вижу, что вернулся, — выдохнул он наконец.

А потом будто кольнул чем-то острым в самое сердце: — Зачем?

— Конкурс, отец… Большой был конкурс. У меня не хватило балла…

Он, кажется, не поверил. Как объяснить ему, что это такое "балл"? Нет, он прав, что не верит. Как это один-единственный какой-то "балл" помешал его сыну стать инженером?

…Отец понуро сидел за низеньким столиком, подавленный свалившимся на его плечи несчастьем. Причиной несчастья был я, его сын. Уж лучше бы он отругал меня. Но он молчит, и от этого мне в тысячу раз тяжелее. Я вижу, ему тоже очень тяжело: в его воображении я уже давно был инженером. Неважно каким, но — инженером!

— Та-а-ак, Олешка… — покачав головой, хрипло вздохнул отец. — Дальше как думаешь? Эх, сын! Человеком хотел тебя сделать! Теперь всю жизнь в земле будешь копаться? Вон, как мы с матерью… А?

В какую-то долго минуты я остро пожалел, что не пошел с Аней Шкляевой в педагогический институт. Как бы там ни было, а все-таки место…

— Работать стану, а на будущий год… все равно поеду учиться! Захаров, секретарь райкома, на работу устроить обещал…

Отец снова уронил голову, глядя в одну точку на полу, сказал безразличным тоном:

— Сам знаешь… Ты теперь не маленький.

Пришла с работы мать, завидев меня, всплеснула руками, спросила встревоженно:

— Господи-и, Алешенька, приехал? Случилось что-нибудь? Неужто заболел?

— Нет, мама, ничего со мной не случилось. Не смог я поступить…

— A-а… Ну и ладно, коли вернулся! Никто тебя из дому не гонит. А уж я подумала, не приключилось ли с тобой чего плохого. Как ни говори, кругом чужие, захвораешь — помочь некому. Мало ли как бывает. Ну и живи с отцом, с матерью, а с учебой, может, уладится…

Всю свою жизнь мать провела в Чураеве, всего лишь раз видела железную дорогу, когда провожала отца на фронт, и представить даже не может, как это в городе люди живут на пятом этаже. Ей очень не хотелось отпускать меня из дома, вздыхала тайком от отца: "Ты уж там, Алешенька, посматривай за собой, не приведи господь, чтобы заболел или что… Чужие — не свои". Теперь, видя, что меньшой ее вернулся живой и невредимый, она обрадовалась, хотя отцу вида не показывала.

Тягостно было в тот день у нас в доме, не передохнуть.

Колхоз в Чураеве называется "Вперед", Однажды отец невесело пошутил?

— Одно только название, что "Вперед", а который год все назад да назад пятимся!..

Мать часто вспоминала, что до войны дела в колхозе шли хорошо. "Осенью, как справимся, бывало, с работой — развозим по дворам на трудодни всякую всячину: и хлеб, и картошку, и овощь разную. Не знали, куда сыпать это добро, вот как! Война проклятая все порушила, с той поры никак не выправимся…"

А мы со сверстниками войну помнили смутно — слишком маленькими были в ту пору, да и сама война грохотала где-то очень далеко. Уходили туда наши отцы, братья. Кончилась война, во многих домах в Чураеве плакали, голосили по убитым отцам, сыновьям. Не было дома, чтобы не коснулась его война каким-то краем. Взять хотя бы нашу улицу, я могу рассказать о каждой семье.

По соседству с нами живет старая Чочия, никого родных у нее на свете не осталось. Еще молодой она схоронила мужа, с той поры всю свою любовь, все ласки отдавала единственному сыну, жила для него. В войну сын ушел на фронт и пропал без вести. Прислали старой женщине повестку, в сельсовете прочитали ей, что сын числится в списках пропавших без вести. Много лет прошло с тех пор, а старая Чочия все еще не верит, что сын не вернется… Однажды мать послала меня к ней, не помню, по какой надобности. Запомнилось: зашел в избу, а там такая тишина, будто дом нежилой. Я собрался уже уходить, но в эту минуту за печкой что-то зашуршало, неслышно вышла хозяйка — маленькая, высохшая женщина. Смотрит на меня вопросительно, словно ждет, не скажу ли что-нибудь о сыне… На стене висят две большие рамы, под стеклом тесно разложены пожелтевшие фотокарточки. Одна из них увеличена и раскрашена: это пропавший без вести… А рядом — множество разных фотокарточек. Чочия выпрашивает у знакомых карточки и вкладывает в рамку. Ей хочется, чтобы сын красовался среди живых друзей… Под рамами на гвозде висит новенький пиджак и фуражка из того же материала: ждет старая, что вернется сын, и захочется ему пройтись по деревне во всем новеньком! Теперь бы ему давно жениться пора, а сама Чочия стала бы нянчить внуков… А пока, в ожидании сына, она на себе таскает из рощи вязанки дров, ходит по воду с одним ведром: с двумя ей не управиться. Получает небольшую пенсию: пропавший без вести сынок кормит, содержит свою мать…

Дальше, рядом с Чочией — дом дяди Олексана. Такого сильного и здорового человека я еще нигде не встречал. С фронта он, как и мой отец, вернулся с культей вместо ноги, сделали ему протез, но он почему-то не стал им пользоваться, а смастерил простую деревяшку и ходит, тяжело переваливаясь, поскрипывая и занося в бок на каждом шагу свою липовую ногу. В нашем магазине никак не могут подобрать ему костюм по плечу: не привозят сюда такие размеры, продавцы говорят, что дядя Олексан "не стандарт". Отец рассказывает, что в молодости дядя Олексан шутя играл двухпудовыми гирями, подбрасывая и ловя их на лету… А однажды зимой мы с ребятами играли возле колхозных амбаров, и я видел, как дядя Олексан нёс на плече огромный мешок с зерном; не успел донести до весов, деревянная нога оступилась в снег, дядя Олексан как-то странно покачнулся вбок, будто переламываясь в поясе, и тяжело, повалился на землю. Поднялся он не сразу, повернул голову в нашу сторону, и тут я увидел, как из глаз его выкатились большие слезинки, черкнув по скулам, упали в снег… Дом у дяди Олексана маленький, прямо удивительно, как он живет в нём, с женой и пятью ребятишками. Каждый раз, встречаясь с ним, я с болью вспоминаю, как этот большой, сильный человек лежал на снегу и молча плакал…

А еще через двор красуется новенький, из свежерубленых бревен дом. Каждый раз, проходя мимо, я удивляюсь: хватило же у мастера терпения вырезать, выпилить все эти цветочки, кривулинки, затейливые фигурки на наличниках! Хозяин покрасил их в голубой цвет, от этого весь домик заиграл, словно игрушечный. На крыше — высокая мачта с антенной, оттого дом кажется маленьким кораблем, только кораблик этот никуда не плывет, стоит на якоре в зеленой заводи тополей. В доме с резными наличниками живет Волков Архип. Он работает в чураевской промартели не то кладовщиком, не то счетоводом, а жена числится в колхозе, работает по охотке: день выйдет, два нет. Вырабатывает минимум трудодней. Держат они полный хлев скотины, на колхозные луга выгоняют. Волкова в деревне вслух поругивают, дескать, "волк и есть, только в овечьей шкурке". А есть и такие, что завидуют ему: мол, безбедно живет этот Волков, не каждый может так! Часто приходится слышать и такие разговоры: "Что ни говори, а жить надо уметь. Правильное направление должно быть…" А вот как найти это самое правильное направление?

Я мог бы рассказать по порядку о всех людях улицы. Заречная наша улица небольшая, на ней около пяти десятков домов, но люди здесь живут разные. Всех я знаю в лицо и по имени, это и понятно: на этой улице прожиты все мои восемнадцать лет. Я бывал почти во всех домах: заходил к своим друзьям-товарищам или мать посылала за чем-либо. Не был я лишь в доме старого Парамона. Он живет в самом конце улицы, у самой речки, вдвоем со своей женой. О ней среди чураевских мальчишек бытует мнение, как о самой настоящей ведьме. Бывало, летом отправишься с друзьями в ночное, разведешь высоченный костер из старых, сухих пней, и тут ребята постарше нарочно заводят страшные разговоры, и обязательно про Парамонову старуху: кто-то своими глазами видел, как она огненным шаром нырнула в чью-то печную трубу; другой тоже самолично видел, как она, обернувшись черной кошкой, бегала по крышам, а потом кто-то не забоялся и отрубил ей лапу. Оттого-то и ходит теперь Парамониха с перевязанной рукой… Чего-чего не наслушаешься в ночном у большого костра! И все же, собравшись ватагой, мы наведывались в огород Парамона за огурцами, подсолнухами: грядки у него спускаются почти к воде, оттого и вызревали здесь самые ранние огурцы, а шляпки подсолнуха вымахивали с добрую сковороду. Однажды, забравшись в дедов огород, я чересчур увлекся, нащупывая среди листьев большие, прохладные огурцы, и не заметил, как ребята вдруг поспешно убежали. Неожиданно из-за сарая выросла чья-то высокая тень. Метнувшись с грядок, я в два прыжка очутился возле изгороди, одним махом перелетел поверх суковатого вершинника и шлепнулся на спину по ту сторону. В следующую секунду в полуметре от меня вонзились в землю вилы-тройчатки, и я услышал тугой, угрожающий звон стали…