Старый дом (сборник)

— Сволочь, рубаху разодрал… Ладно, я ему этот случай припомню! Ух, жадюга!.. Кусок изо рта торчит, а ему бы все хапать да хапать… А ты молодец, Лешка! Меня одного он мог изувечить. Сильный, как бык, ишь рожу наел!..

Киселева я и раньше уважал за честность и неунывающий характер. После этого случая он еще больше вырос в моих глазах. Мы с ним однолетки, но мне кажется, что Генка много старше меня.

— Ну что ты, Генка… Симонова я тоже не люблю.

Пошарив в карманах, Генка вытащил носовой платок с пятнами масла, сунул мне:

— На, утрись, все лицо у тебя в пыли и крови. Людей напугаешь!.. А то давай, пройдемся на речку, а? Искупаемся, сплавим грехи по течению!

Не доходя до речки, он принялся на ходу скидывать с себя одежду, отыскав пятачок свежей, зеленой травки, кинул под ноги. Оставшись в одних трусах, пошлепал ладонями по груди и, точно ступая по битому стеклу, на цыпочках пошел к высокому яру.

— Эх, была не была, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Ух!..

Блеснув на солнце смуглым, крепко сбитым телом, он кинулся с яра вниз головой. От брызг над речкой встала маленькая радуга. На середине, реки всплыла Генкина голова, откидывая налипшие на глаза волосы, он крикнул: "Давай, Лешка, следуй примеру!"

Первое сентября.

В течение десяти лет в этот день я шел в школу, повзрослевший за лето на один класс. Сегодня чураевские мальчишки и девчонки тоже пойдут в школу, будут шумно спорить за места, рассядутся за новенькие, свежевыкрашенные нарты. А я — нет. За десять лет я изучил в школе все пауки, какие полагалось изучить по программе, за что мне и выдали аттестат зрелости. Это, по-видимому, надо понимать так, что я, Курбатов Алексей, стал вполне зрелым, взрослым, учителей мне больше не требуется и что теперь я должен уметь жить самостоятельно. Дорог впереди много — иди по любой!

Да… первое сентября…

В аудитории институтов, университетов, техникумов с утра придут студенты, они тоже займут места за пахнущими свежей краской столиками. Меня среди них не будет. Что ж такого, если один из многих тысяч парней не попал в число счастливчиков? Никто этого даже не заметит.

Сегодня утром непривычно рано под наши окна явился бригадир Вася. Постучав, он позвал меня:

— Курбатов, спишь? Долго, долго нежишься, рабочий класс! Пойдешь со скирдовальщиками снопы подавать, ясно?

Давно скрылась зеленая фуражка бригадира, но я продолжал лежать и с обидой думал: почему я должен слушаться этого рыжего парня и плестись куда-то в поле? Ведь в конце концов уговор с председателем был только насчет комбайновой уборки!

Алексей Кириллович вчера в конторе с мужиками советовался об этом самом скирдовании. Беда наша, говорит, в том, что поля на той стороне Чурайки неровные, овражки да косогоры, Туда комбайн не пустишь, ему и развернуться негде, того и гляди перевернется. Вот и приходится валить жатками, а тут, как назло, дожди зарядили, в поставцах зерно пойдет в рост… Посоветовавшись, решили спасать хлеб в скирдах. Так и сказал Захаров: "Хлеб — он не спросит, каким методом его спасать, — старым или новым, главное — спасти. А сгноим его — народ не простит. Будем скирдовать, небось старики не забыли еще секрета этого искусства?"

Как трудно по утрам подниматься с постели! Кажется, что за ночь нисколько не прошла вчерашняя усталость; болят мускулы шеи, рук, ломит спину… Полежать бы еще! Но опоздаешь на несколько минут — после пожалеешь. При Алексее Кирилловиче дисциплина в колхозе, хоть и не сразу, но заметно подтянулась, люди теперь аккуратно выходят на работу, все реже бригадиры ходят с батожком под окнами. С утра народ собирается возле конторы, перед тем как разойтись по своим местам, рассуждают о том, о сем, мужики торопливо докуривают цигарки. И беда, если опоздаешь на этот сбор: все смотрят на любителя поспать лишних "десять минут", пересмеиваются, с участием спрашивают; "Чего это, парень, глаза у тебя опухли? Спал, спал, а отдохнуть было некогда, а?" Ну нет, я знаю цену этим "десяти минутам"! Откинув одеяло, встаю на холодный пол…

Мать сварила вкрутую пяток яиц, но без чая их невозможно проглотить. Давясь, торопливо завтракаю, а мать в это время штопает мою одежонку: все рвется невероятно быстро. Отец давно встал, горбится на своем сиденье, молча орудует шилом, чинит шлею. Со мной он мало разговаривает, словно и не замечает. Должно быть, думает, что я сам не захотел поступить в институт или не очень старался. Ведь не приехали же обратно мои товарищи — Юрка Черняев, Семен Малков, Рая, они-то сумели поступить, учатся! И отец все еще не может примириться с мыслью, что я вернулся домой и работаю в колхозе. Зря пропали его надежды видеть сына инженером… Таких, как я, должно быть, много, но ведь отец этого не знает! Он, наверно, думает, что было бы лучше, если бы я поступил даже на должность с окладом в тридцать-сорок рублей. Хоть и небольшие эти деньги, но на дороге их не поднимешь… Сергей, вон, уехал на Урал, пишет, что работает на станции грузчиком, прислал домой полсотни… Отец был рад за Сергея: сумел устроиться, молодец!

…Позавтракав, бегу к конторе. Там уже собрались люди, издали заметна высокая фигура председателя. Удивительно, когда он спит? Вечером позже всех уходит из конторы, а утром является чуть ли не самым первым. С каждым днем растет мое уважение к Алексею Кирилловичу, и не у меня одного. Немного времени прошло с того дня, как в чураевский колхоз пришел Захаров, а уже дела в артели заметно пошли в гору. А ведь почти не услышишь, чтобы Алексей Кириллович ругался или грозился кому, — нет, он с людьми очень спокоен, и даже, на мой взгляд, излишне сдержан, а все его уважают и слушаются. Уж такой у него характер: сильный, добрый, но не мягкий. А когда нужно, Алексей Кириллович умеет пошутить, и сам смеется громко, заразительно. Захаров — решительный человек. Вот, например, в колхозной кассе не было денег, но он добился в банке ссуды, и теперь дояркам, свинаркам и колхозникам, занятым на уборке, дважды в месяц аккуратно выплачивают премиальную надбавку. Надоила лишний литр молока — получай за труды, хорошо откормила свиней или скосил хлебов выше нормы — тоже получай. И случилось удивительное: уборку закончили чуть ли не первыми в районе. Давно, очень давно не было такого в колхозе "Вперед".

Весной, в пору самого половодья; бывает, что на повороте реки большая льдина застопорится, перегородив реку поперек; и уже, глядишь, на том месте образовался затор, все новые и новые льдины со скрежетом напирают друг на друга; а мутный поток, ища выхода, перехлестывает поверх берегов. Но стоит разбить баграми одну, самую "главную" льдину, — и с шумом, треском рушится затор, сталкиваясь и шурша, снова плывут льдины по течению, освобождая путь бурливому потоку.

Вот и у нас в Чураеве получилось точно так: Захаров сумел разбить в сердцах людей ту самую "льдину", которая расхолаживала их интерес к артельным делам; поверили чураевские колхозники в нового председателя и тронулись с места, пошли дела в колхозе! Впрочем, поговаривают, что Алексея Кирилловича вызывало районное начальство, выговаривало ему сердито за то, что деньги расходует не по назначению. Может, и правда это, потому что дня два Алексей Кириллович ходил хмурый и с людьми мало разговаривал, не шутил.

Среди собравшихся возле конторы я заметил старика Парамона. Его можно среди тысячи людей отличить по рыжей островерхой шапке, он с ней не расстается даже летом. Настроение испортилось: мне сегодня работать с ним на скирдовании. Забытое это дело — скирдование, а вот у нас без него невозможно: поля за Чурайкой — сплошь горы да косогоры, а меж ними глубокие рытвины, промоины: комбайнами туда не подступиться, и приходится скашивать хлеба жатками, кое-где даже серпами женщины орудуют: не оставлять же хлеб в поле!

Старик Парамон назначен к скирдовальщикам за главного, а мы будем подавать ему снопы. Мы — это я и человек пять-шесть женщин. Компания не очень подходящая… Ладно, дело это ненадолго, зато можно дышать во всю грудь, не опасаясь, что проглотишь горсть половы и пыли!