Каменный пояс, 1981

Из кабины отозвался Ефим Семенович:

— Не волнуйся, не полезем. Кондратьевский, два — это в конце Вузовского поселка, поворот к Целинной. Дорога хорошая.

В точности сказанного можно было не сомневаться. Ефим Семенович знал город лучше собственной квартиры.

Летом светает рано, и когда подъехали к Кондратьевскому спуску, небо на востоке уже наливалось алым, и видно было, что трава по обочинам покрыта серой крупой росы. Воздух холодил, был неподвижен и чист, и даже такой заядлый курильщик, как Ефим Семенович, вдохнув его, передумал и сунул сигарету в пачку.

Второй номер нашли сразу. Дом выделялся среди окружающих: выкрашенный в желтый и белый цвета, двухэтажный, он гордо посматривал окнами на собратьев поплоше. Бетонный монолитный забор, ворота из листового железа, а за ними в глубине двора гараж, возле которого, гремя цепью, бегала огромная собака. Встречающих не было.

— Крепко живут! — уважительно произнес Ефим Семенович и нажал на клаксон.

Никто не вышел.

— Ну вот, — сказала Дуся, зевая и прикрывая рукой рот. — Так всегда. Вызовут, а сами — спать. Придется идти через весь двор, стучаться в окно. Звонок жалеют провести к воротам, скареды.

Она сладко потянулась и взяла чемоданчик.

— Вы, Никита Иванович, идите вперед, вас собаки не трогают.

Действительно, даже ошалевшие от цепной жизни псы относились к Никите с неизменным дружелюбием — может быть, чувствовали хорошего человека? И на этот раз, порычав для приличия, пес умолк и улегся у входной двери, всем своим видом показывая, что уж в дом-то он чужих не пропустит.

На нетерпеливый стук в окно вышел пузатый мужчина в длинных «семейных» трусах. Через лысину, занимавшую почти всю голову, перекидывалась жидкая неряшливая прядь. Приглаживая эту прядь рукой, он повел их через анфиладу комнат, до предела загроможденных мебелью. Приходилось поворачиваться боком, протискиваться между столами, диванами, горками. В каждой комнате почему-то стоял телевизор. В спальне, как символ вожделения, царил красный цвет: бордовые с золотым накатом стены, вишневые панбархатные шторы. Никита раздвинул их, и красное, подхваченное зарею, восторжествовало окончательно. Нечто подобное он видел только один раз в жизни на представлении «Баядерки». Но то было в театре, а не в обычном доме в четвертом часу утра.

На огромной кровати лежала женщина. Ее лицо, обрамленное неестественно черными волосами, заливал тугой румянец, пеньюар цвета спелой клубники был распахнут нервной рукой. Размеренно дыша, она трубно стонала.

— Плохо мне. Плохо. Умираю. Спасите. Плохо. Дышать нечем.

Тряхнув заклинившиеся рамы, Никита открыл окно, впустил свежий воздух. Подвинул стул, сел рядом с больной, взял ее руку. Пульс бился спокойно и уверенно. Скорее всего, ничего серьезного…

— Да вы успокойтесь. Что плохо? Конкретно скажите: что болит?

Женщина с раздражением отвернулась к стене.

— О, господи, привязался! Да не болит, ничего не болит! Плохо мне, пло-хо. Не понимаете, что ли?!

— Как понять «плохо»?

— Да умираю я. У-ми-ра-ю и все! Понятно? Разрывает меня на части, душит. А все он. — Красный маникюр устремился в сторону мужа, который все в тех же трусах с покорным видом стоял в дверях. — Он решил меня извести. Не слушается, своевольничает, на рыбалку вздумал ездить. Знаем мы эти рыбалки! Знаем! Я ей еще все волосы выдеру! Вот доведешь меня, помру, тогда будешь с ней ездить куда угодно. — И тут же ее негодование переключилось на Никиту. — Да что же вы сидите, ухватившись за мою руку! Что мне, легче от этого станет? Хоть бы давление померили, сделали какой-нибудь укол… Медицина называется. Не беспокойтесь, я в долгу не останусь.

Дуся, поджав губы, отвернулась, чтобы не видны были блеснувшие в глазах слезы обиды. Никита вскочил, рот его перекосила язвительная усмешка. На губах уже вскипели хлесткие слова, но вдруг вспомнился Петр Сергеевич, как он сидел, полируя запонки. Как он тогда говорил? «А ты попробуй влезть в шкуру больного. На пять минут». М-да, как бы то ни было, не от хорошей жизни вызвала она их на рассвете, вместо того, чтобы мирно похрапывать в этой великаньей семейной кровати. Значит, человеку плохо. Значит, нет ему радости от машины, телевизоров, красных тряпок — всего добра, которым набит этот кичливый дом. И нет, пожалуй, в Дусином чемоданчике нужных лекарств, не придуманы. Но его долг помочь, надо только постараться, не в одних лекарствах великое древнее искусство врачевания.

Дусины брови полезли вверх: на ее глазах разворачивался Полный Детальный Осмотр Больного. Глазные рефлексы, тонус мышц, равновесие, тоны сердца, размеры печени — все это было обследовано с величайшей тщательностью. Она понимала, что суть была не в рефлексах и не в печени, тут другое… И все же… Все это было каким-то образом необходимо, как-то связано. Дуся удивилась еще больше, увидев, с каким уважением прислушивается женщина к словам Никиты, как бережно складывает рецепты, а ведь выписаны средства… ну, впрочем, это уже врачебная тайна.

Провожая их, женщина доверительно шепнула Дусе:

— Вы, милочка, как-нибудь к концу дня загляните ко мне в магазин. Кофточку, туфли, костюмчик всегда можно устроить.

В это время Никита, выйдя во двор, доказывал наслаждавшемуся первой утренней сигаретой Ефиму Семеновичу:

— Несчастные люди! Вот вы говорили: крепко живут. Ну и что? А радости-то нет.

Вбежав в дежурку, Никита первым делом бросился к телефону. Палец никак не попадал в нужные отверстия диска. Длинные гудки, длинные гудки, бесконечные длинные гудки. Но теперь уж он не отступится. Наконец, в трубке щелкнуло, и девичий голос раздраженно бросил:

— Слушаю!

Перехватило горло, и, проглотив слюну, он с трудом выдавил шепот:

— Скажите, как там… Башкирцева?

— Родила, родила. — Чувствовалось, что девушка-регистратор вот-вот бросит трубку.

— Когда? — радостно заорал Никита. — В котором часу? Давно?

— Не знаю точно. В час или в два. Приходите — узнаете.

— А кого? Кого? Мальчика или девочку?

— Послушайте, папаша, у нас сейчас сдача смены. Позвоните позже.

Щелкнуло, радость пересеклась ехидным писком коротких гудков.

— Да-а, — сказал себе Никита. — Вот это чуткость. Индивидуальный подход к молодым отцам с учетом особенностей их психики. Привет Петру Сергеевичу!.. А-а, все равно жизнь прекрасна. Поздравляю и целую тебя, Майка! Нет, теперь только Майя Борисовна, и с добрым-добрым утром! Поздравляю и целую тебя, мое дитя, не знаю, кто ты — сын или дочь, но все равно целую и поздравляю тебя с вхождением в этот светлый, изумительно интересный мир.

Он крепко поцеловал нетерпеливо гудящую телефонную трубку и бережно, двумя руками положил ее на рычаги аппарата.

На матовой плоскости под потолком загорелся желтый глазок, зашипел динамик, монотонный диспетчерский голос произнес: «Девятнадцатая, вы не сдали смену. Никита Иванович, в чем дело?»

Сергей Черепанов

ВСЕ ДЛЯ АННЫ

Над дальней дубравой всходило раннее солнце, лучистое, но холодное, когда они тропинкой позади огородов, а затем узким переулком вышли ко двору Спиридона Кувалдина.

У прясел, в зарослях репейника и лебеды и на пожухлой траве пологого взгорка ярко сверкала роса, словно усталая земля, перед тем как встретить осеннюю непогоду, надела свой лучший наряд.

Неподалеку, над яром, стояли в обнимку, как сестры, три березки, тоже нарядные, в желто-багряном убранстве, а ниже, за песчаным мысом речки Шутихи, плескались в тихой воде белые гуси. Чуть подальше, где улица делает крутой поворот вдоль берега Шутихи, перед деревянным мостом, пастух собирал стадо. В отгон на пастбище.

Милого, памятного с малых лет деревенского утра, наполненного запахом парного молока, навозной прели и ядреной огуречной свежестью, ни тот, ни другой словно не замечали.

Кувалдин, густо загорелый, с большими жилистыми руками, шагал не крупно, изредка поводил плечами, болезненно морщился и ни разу не оглянулся на Чумакова, который шел за ним, как на привязи. Фетровая шляпа и брезентовая куртка Чумакова, опоясанная патронташем, были изрядно помяты и испачканы грязью. На выходе из переулка он остановился, бросил погашенный окурок в колею дороги.