Каменный пояс, 1981

Металлический голос в трубке был лишен эмоций.

— Что вы, что вы, не выйдет. Шесть машин сломалось, одна попала в аварию. На вызовы выезжаем с опозданиями.

Ну что ж. Ехать так ехать. Почти сразу щелкнула рация. Взволнованный голос закричал:

— Девятнадцатая! Девятнадцатая! У вас хирург-подработчик?

— Да, да, — с раздражением ответил Никита. Ему не нравилось, когда его называли подработчиком. Слово какое-то дикое. — Ну, что у вас там?

Наверное, опять пьяный валяется где-то в беспамятстве, а сердобольные граждане подняли панику.

— Девятнадцатая! Примите срочный вызов. Улица Вольная, 22, продуктовый магазин. Нападение бандитов, стреляли в продавца! — Голос диспетчера на миг прервался. — Будет встречать милиция.

Екнуло сердце. В воображении возникли фигуры в масках с пистолетами в руках, связанные жертвы, молящие о пощаде, разбитые бутылки, взломанная касса — весь набор детектива.

— В-в-ау! — взвыла сирена.

Неумолимая сила вдавила в спинку сиденья. Замелькали перекрестки. Ефим Семенович с напряженным лицом резко поворачивал баранку, бормоча сквозь зубы любимую выдержку из Правил дорожного движения: «Транспорт специального назначения может двигаться со скоростью, необходимой для выполнения задания, но обеспечивая безопасность движения». Это звучало, как молитва.

Услышав печальный вой сирены, попутные и встречные машины послушно шарахались в стороны, и все же, лишь выскочив на прямой и широкий проспект Энгельса, Ефим Семенович облегченно вздохнул и еще прибавил скорость.

Проспект стремился ввысь. В дальнем его конце взнузданная двумя цепочками фонарей вереница автомобилей проваливалась в неизвестность. По огороженному бульвару, разделявшему проспект на две ленты, прогуливались молодые хорошенькие мамаши в джинсах, с распущенными до пояса волосами. Не верилось, что в колясках, бережно подталкиваемых ими, сосут соски их дети, а не младшие братья и сестры. Перекрестки были пусты, прохожих поглощали темные пасти подземных переходов. Ефим Семенович расслабился и, вытащив из нагрудного кармана сигарету, на долю секунды отвлекся, чтобы прикурить.

— В-в-ау! — жалобно кричала сирена.

Вдруг неожиданно, как в кинокадре, на мостовой нелепым монументом возникла старуха в уродливой шляпке и с зонтиком.

Еще миг и… Никита невольно откинулся и зажмурил глаза, ожидая неизбежного удара. Как куклу, его резко мотнуло влево, навалило на Ефима Семеновича. Машину тряхнуло. Он открыл глаза: прямо на него наплывала витрина парикмахерской, кричащий женский рот, вскинутые в ужасе руки. Затем так же резко кинуло вправо, ударило о дверку. Стукнули колеса, и в зеркальце сбоку, все уменьшаясь, стала удаляться фигура старухи с грозно поднятым зонтиком.

— Молоток! — сказал Никита, уважительно ткнув Ефима Семеновича в бок.

А тот, будто ничего не случилось (а ведь и в самом деле ничего не случилось), гнал машину вперед, продолжая мурлыкать на неизвестный мотив: «…но, обеспечивая безопасность движения».

Приехали. Двадцать второй номер оказался обыкновенным жилым домом без всяких признаков расположенной в нем торговой точки: нагромождения пустых ящиков, следов засохшего пива на тротуаре, неистребимого запаха рыбы. У подъездов, расчертив асфальт, девчонки играли в классы, в подворотне мальчишки гоняли мяч. Не было толпы, криков возмущения…

— Что-то подозрительно тихо, — буркнул все повидавший Ефим Семенович.

Но вот из подворотни вышел сосредоточенный молчаливый сержант в серой форме, кивнул головой и повел их в глубину двора, туда, где над ступеньками, ведущими в полуподвал, горела лампочка без абажура. Шедший сзади Ефим Семенович удивлялся: надо же было бандитам найти этот магазин, пройдешь мимо — не заметишь.

В магазинчике было полутемно и тихо. Спиралью закручивались пирамиды консервных банок. Желтел под стеклом брус масла. Не было винных луж, бутылочных осколков, потирающих освобожденные от веревок руки красавиц-продавщиц. На что могли польститься грабители, оставалось загадкой. И все же нападение было. Толстая рыхлая тетка в замызганном халате стонала, хваталась за сердце, из порезанного пальца сочилась кровь — это она в испуге, чтобы не упасть, схватилась рукой за ящик, наткнулась на железку.

Никита почувствовал досаду: стоило гнать под сирену через полгорода. И тут же одернул себя: дурак, радоваться должен. Ее счастье — твое счастье, а сегодня особенно.

На улице он кинулся к первому же автомату, набрал 42-17-35. Занято. Еще раз… Занято! На кнопку возврата автомат не реагировал, а оставалась лишь одна монета. Самая счастливая…

В следующей будке целовалась парочка. Никита не рассердился, в свое время они с Майкой не раз пользовались кровом, любезно предоставленным управлением связи. Но дозвониться все же не удалось.

И вновь замелькали улицы, подъезды, двери, двери — обитые дерматином и крашеные, с глазками и цепочками, с медными табличками, музыкальными звонками и вообще без них. Были квартиры, где хозяйка, встретив в дверях, сразу же бросала косой взгляд на грязные туфли Никиты, а потом переводила его на блестящий паркет и выразительно пожимала плечами. По недостатку времени (выезды запаздывали) приходилось оставлять эти прозрачные намеки непонятыми. Никита лишь невольно краснел, а Дуся еще выше вздергивала курносый нос, хотя, конечно, краснеть было нечего — кто ж виноват, что не вся планета заасфальтирована. И были квартиры, поражавшие вокзальной необжитостью, заброшенностью и тоской, даже без занавесок на окнах. Дверь открывал кто-нибудь из детей постарше — их, как правило, было много — отец храпел на кровати лицом вниз, а мать, виновато отворачиваясь от света, подставляла под иглу худую дрожащую руку.

И лица. Много лиц. Сердитые от ожидания и искаженные болью, полные самодовольства и доверчиво открытые, скептически безразличные и выражавшие робкие надежды. И все требовали внимания, а внимание — это время, которое угрожающе нарастало, потому что еще две машины вышли из строя. В сущности многим, особенно старикам и женщинам, именно внимания, вернее участия, сердечного разговора и не хватало. Родным некогда, утром — скорей на работу, вечером — к телевизору, и некому пожаловаться на колотье в боку и ноющую спину, на беспросветные домашние хлопоты, на то, что в молодости мечталось о совсем другой судьбе…

Никита это понимал, но в арсенал «скорой помощи» не входят сеансы психотерапии, приходилось ограничиваться средствами, дающими лишь разовое успокоение. В спецчемоданчике их было много, на все случаи жизни, но Никита испытывал неловкость, словно отделывался от голодающего черствым куском.

В два часа ночи они медленно катили по проспекту Энгельса, возвращаясь на подстанцию. Промытые дождем деревья в голубой подсветке уличных фонарей и чугунном кружеве решеток казались театральной декорацией. Вдалеке над северной окраиной тугая чернота неба внезапно вспыхнула розовым — на заводе выпускали плавку. Мир был пустынен и тих, слепо глядели темные глаза окон. Город спал.

Навстречу так же медленно прокатил желтый «газик» милиции, водитель приветливо помахал рукой.

«Они и мы, — подумал Никита. — Мы и они держим руку на пульсе города. Спите, друзья, спокойно, не беспокойтесь, мы справимся».

Возле почтамта он выскочил и побежал к шеренге телефонных будок, призывно просвечивавших насквозь.

42-17-35. Длинные гудки один за другим. Снова и снова, прикрыв глаза, набирает номер — никакого толку, длинные гудки.

«Спят, собаки, — без злобы подумал Никита. — Нахально спят и не берут трубку. А ведь, наверное, уже…»

Он вздохнул, открыл глаза и увидел, что Дуся, стоявшая возле машины, призывно машет рукой. Пришлось возвращаться.

— Никита Иванович, — хриплым усталым голосом сказала Дуся, кутаясь в толстую шерстяную кофту, — а нам еще один вызов подкинули, чтоб не скучали.

— Ку-у-да?

— Кондратьевский спуск, два, — зевнула Дуся.

Никите даже спать расхотелось от злости.

— Во-во, в самый раз. Наконец-то повезло. А то все разгуливаем, прохлаждаемся. Теперь, значит, опять полезем в балку — вместо утренней гимнастики.