Буран

— А пекинских утят? — спросил председатель.

— Заявки на утят от вас не было.

— Как не было? Была от меня заявка!

— Так то была заявка по артели «Родное поле», когда вы там работали. А по здешней артели не было.

Этого было достаточно, чтобы Евсюгов пришел в сильнейшее беспокойство. Вернувшись в бухгалтерию, он возбужденно попросил инспектора прочитать ему договор и настойчиво сказал:

— Пиши: и пекинских утят пятьсот штук!

— Не могу. Утята пойдут в колхоз «Родное поле». Заявка подана от него.

— А ты посмотри, посмотри, кто ее подписал? Евсюгов!

— Ну, мало ли кто подписал. — Важно — для кого.

— Так я что же, без пекинских уток останусь? — растерянно спросил Ефим Осипыч. И заговорил азартно, с загоревшимся откровенной хорошей жадностью взглядом:

— Ты же понимаешь, какая это выгодная птица! Никакого уходу, сама отыщет себе корм, а осенью бери ее, разжиревшую, — да на базар. Да ты знаешь, как бы я на этой птице выгадал?

— Все понимаю, — улыбнулась инспекторша, — но так же и в «Родном поле» председатель, наверное, рассчитывает.

Этот ее довод окончательно вывел Евсюгова из себя.

— Он рассчитывает?! Да он никакого толку в этой птице не смыслит. Он сроду ее не видывал и уморит этих утят в один момент. Да он об этой моей заявке сном-духом не знает. Пиши!

Однако инспекторша стояла на букве законности и вписывать утят в договор артели «Красногвардеец» отказалась. Тогда Евсюгов сорвал с рычага телефонную трубку, остервенело зазвонил и вызвал директора инкубаторной станции. Выразительно жестикулируя, как будто стоял он перед этим директором, Ефим Осипович доказывал свое право на получение пекинских утят, но, наткнувшись, видимо, на непреодолимую стену формальной разнарядки, уныло замотал головой. Однако опять нашел выход из тупика:

— Да ты слушай! — кричал он в трубку. — Ну ладно, не можешь ты отобрать у него всех утят, так ты можешь хоть по полсотне каждому колхозу недодать?.. Да они радешеньки будут!... Это же райком их заставил разводить этих утят!... Так договорились? — и, выслушав, очевидно, положительный ответ директора, Евсюгов, как ребенок, засмеявшись, подскочил и сунул трубку инспекторше. — На! Вписывай! — и, счастливый успешным исходом дела, обещавшего еще одно доходное производство, сказал мне, бойко сбегая по ступеням крыльца:

— У меня такое правило — каждый день вперед и вперед! Хотя на вершок, но вперед!

5

Бабушке Катерине Евсюгов сказал прямо:

— Катерина Никитишна, выставь нам кашу, дай хлеба, а сама пошла бы к соседкам побалагурить. Мне вот с человеком потолковать надо.

Притворив за хозяйкой дверь, Ефим Осипович некоторое время молча ходил по избе, ероша свои черные непокорные волосы. Вероятно, он собирался с мыслями, что сказать, как выразить то, что наболело у него на душе.

После почти двух дней, проведенных около него, он приоткрылся передо мной необыкновенный, самобытностью своей натуры, удивительным увлечением своим трудом и фанатической верой в его успех, хотя в столкновениях и борьбе с трудностями его дела он был из-за своей малограмотности, казалось, безоружным. И вот теперь мне хотелось услышать от него во всех подробностях повесть о его судьбе, как он поднялся до почетного поста вожака колхозной деревни, понять «секрет» его успехов в подъеме отсталых хозяйств и установить, где же лежит тот критический рубеж, за которым Ефим Осипович, при всей его неуемной энергии, становится беспомощным, а колхозники лишают его своего доверия.

— Вчера я опрашивал тебя, как ты ко мне прорвался, — заговорил он сурово, присев на лавку к столу. — Может, тебе это удивительно, зато я начал понимать, почему наш редактор уж который год об Евсюгове ничего, кроме фамилии, в газетку не стал допускать. Видят они, что наболело у меня тут, так, дескать, прорвется еще перед кем. А это им, я знаю, не по нутру.

— Так в чем же дело, Ефим Осипыч?

— А вот в чем. Мне еще сорок два года, а меня, как видишь, скоро можно со стариками в ряд садить. Дня без горькой заботы не прожил. Как-то у меня с детства все не по порядку пошло. А сейчас и вовсе вверх тормашками все полетело!

— Может, Ефим Осипович, вы и расскажете, как у вас с детства сложилась вся ваша жизнь? И мне бы понятнее стало, что и как у вас произошло за последние годы.

Евсюгов откинулся на простенок и стихшим голосом проговорил:

— Можно и так. А не по порядку у меня жизнь пошла потому, как еще малолетком остался я в сиротстве. С парнишек батрачить довелось «по срокам». А работа эта известная — кулак тебе книжку в руки не даст. Так вот к грамоте и не пристал: понабрался ее кое-как уж потом на председательской работе.

С тринадцати лет по лесам пошел: рубил дрова, шпалы на железную дорогу резал, с одним мужиком ходил по деревням лес пилить маховой пилой...

Годы безрадостной и трудной юности выпали Ефиму Осиповичу Евсюгову. Мужал и закалялся он в непрестанном тяжелом труде по уральским лесам, и, может, там, в лесной глуши, сложился его простодушный, прямой и открытый характер, неумение кривить душой и упорно добиваться в суровой борьбе лучшей доли. И когда в родной деревеньке — Чижах — организовался колхоз «Дружный труд», девятнадцатилетний Ефим Евсюгов всей душой поверил, что именно в нем он и найдет свой счастливый путь к жизни.

Молодому, крепкому парню колхоз доверил рабочую бригаду, двадцать семь лошадей и послал на лесозаготовки. Давно знакомое, привычное дело! Каждую зиму рубил он с колхозной бригадой уральские леса, неизменно возвращаясь к весне в колхоз с бодрыми людьми, со здоровыми упитанными конями и с богатыми премиями за отличную ударную работу. Люди и кони его лесной артели с ходу становились в борозду и снова до зимы дружно трудились на полях молодого колхоза.

Колхозники хорошо пригляделись к упрямому и честному хозяйственному парню, и, когда в 1933 году артель переживала лихую пору неурожая, все сошлись на том, чтобы поставить Ефима Евсюгова председателем колхоза.

— Испужался я тогда, — задумчиво улыбнулся Ефим Осипович... — На складе двенадцать килограммов муки, кони лежат, падеж, осталось три коровы. Дело было в мае. Где, что, как сеять? Ничего этого у рук самостоятельно не бывало. Пошел к старичкам выспрашивать, советоваться. Посеяли с горем пополам, а урожай-то по восемнадцать центнеров собрали! Ожили! А в следующем году и в тридцать седьмом по шесть килограммов на трудодень пришлось. Завалились все хлебом. Тогда напер я на животноводство. Давай, где можно, покупать телушек, бычков. В сороковом году ферма была у меня уж в сто сорок голов, двести свиней, коней выправили, сбрую, транспорт обновили.

Вспоминал эти годы Ефим Осипович с удовольствием. Оживившись, ходил по комнате, притоптывал, похохатывал, ударял в ладоши. И совсем неожиданно хмуро свел свои густые брови и глубоко вздохнул:

— И вот тогда стали со мной в исполкоме поговаривать, что-де не одному нашему колхозу надо хорошо жить. Помогать, дескать, надо и другим. Одним словом, уговорили меня принять в деревне Заболотной колхоз «Боевые ребята».

Снова по рассказу Ефима Осиповича проходит передо мной картина кем-то разваленного донельзя артельного хозяйства, горя его тружеников, успешных усилий нового председателя в подъеме колхозного производства. Здесь Евсюгов развертывает широкое строительство скотных дворов, приобретая и накапливая опыт и в этой области.

— Никогда я не обегал у кого-нибудь поучиться. А что тут худого? Повыспросишь, приглядишься и сам раскинешь. Вот в той же Заболотной был один колхозник, табак у себя на огороде добрый выращивал. Я, конечно, пригляделся да двадцать пять соток и посадил этого табаку. Так, знаешь, какие большие деньги колхоз от того табаку нажил! Раз с грамотой у меня не вышло, так запоминаю, что на глаза мне попадается.

Но колхоз «Боевые ребята» Евсюгову не удалось вполне поправить. Разразилась война, и в сорок втором году он ушел на фронт защищать Родину на трудном и опасном посту полкового разведчика. Вступил на фронте в Коммунистическую партию, а, вернувшись домой с победой и наградами, вскоре снова оказался председателем артели «Красные орлы», хозяйство которой было сильно подорвано войной.