Право на легенду

— Я строитель, Верочка. Точнее — архитектор. И, знаете, у меня тоже и отец, и дед были архитекторами.

— Правда? Вот хорошо… Нет, я серьезно, это хорошо, что у родителей и детей интересы есть. Я ведь права, да?

— Правы, — согласился Коростылев. Он почувствовал, что ему приятно быть с этой бесхитростной говоруньей. Верочка ему все больше нравилась. Он много повидал девиц, готовых из кожи вылезти, лишь бы посовременнее выглядеть: слова из них сыплются такие умные, а мысли столь парадоксальны, что остается только поеживаться от собственного невежества и серости.

— И еще мне бы хотелось успеть, чтобы с отцом вместе поработать. Он районный врач. Большой практик. Я не потому, чтобы не уезжать, не думайте, просто… Он уже старый очень. А вы с отцом вашим работали?

— Не успел. Отец у меня умер. Сердце. Я только потом узнал, что он пятнадцать лет носил около сердца осколок. Никто тогда вынуть не решался… Так что не успел я с отцом поработать…

— Как грустно вы говорите…

— Да ну, Верочка, что вы! Зачем нам быть грустными. Не надо. И уж коли вы меня спросили, скажу: с отцом я не работал, но зато я работаю… за него. Отец был на войне сапером. И так получилось, что ему, архитектору, пришлось за свою жизнь больше взрывать и разрушать, чем строить. И он мне однажды сказал: «Ты за меня рассчитаться должен. Все, что я не достроил, достроишь ты; все, что я не успел, успеешь. И свыше того — свою работу сделаешь. От себя самого».

— Так и сказал? — тихо спросила Вера.

— Так и сказал…

Ничего такого отец, конечно, не говорил. Он не мог бы этого сказать, потому что всю жизнь смертельно боялся высокопарности. И все-таки, если припомнить, что же было главным, пожалуй, как раз и было постоянное стремление отца передать сыну не завершенное им дело.

— Егор Александрович, — позвала его Вера. — Знаете, беда какая? Есть хочется, прямо сил нет. Что у них за мода — буфет закрыт, столовая не работает. Где же людям обедать?

— Милая вы моя, — рассмеялся Коростылев. — Люди все спят, посмотрите. — Вы знаете, сколько сейчас времени? Четыре часа ночи.

— И правда, — смущенно согласилась Вера. — Вот ведь… Я впервые такое вижу. Солнце-то как днем. Не хочешь, а запутаешься.

— А это и есть день. Большой полярный день. — Коростылев развязал рюкзак и достал оттуда сверток. — Давайте закусим. Я человек предусмотрительный, на общественное питание в дороге не рассчитываю. Берите… у меня и пиво есть. Хотите пива?

— Не хочу. Я от пива засыпаю. А мне спать не хочется, мне интереснее не спать. Вот кому если рассказать из наших, не поверят: в середине ночи люди обедают. Смешно, правда?

— Со мной еще смешнее случай был, — сказал Коростылев, прихлебывая пиво. — Хотите, расскажу?

— Конечно.

— Тогда слушайте. Двенадцать лет назад я вот так же, как вы, впервые летел на Чукотку. Учился я на последнем курсе и сюда попросился на практику. Долетели мы благополучно, без задержек, сели в порту. Теперь надо до поселка добираться. Смотрю — машина стоит. «Можно?» — спрашиваю. «Можно, — отвечает шофер. — Садитесь». Приехали мы. Спрашиваю я у шофера, как в строительное управление пройти. Посмотрел он на меня как-то сочувственно, что ли, потом показывает: «Идите прямо, первый дом за углом. С колоннами». Ладно. Иду я по поселку, народу на улицах почти никого. Деловые люди, думаю, зря не расхаживают в рабочее время. Одни только собаки по улицам шастают. Нашел я наконец управление, захожу — тишина. Больше всего меня это удивило: обычно всегда черт-те что в коридорах делается, толчея, дым, машинки вовсю стучат. Толкнулся я в одну дверь, в другую — никого. Оторопь меня даже, знаете, взяла. Представьте себе: солнце в окна бьет — и ни души! Словно вымерли. И тут появляется откуда-то женщина с берданкой и горой на меня: «Чего надо? Кто такой?» — «На работу, — говорю я робко. — Где у вас тут кадры? Прилетел только». Она присела на лестницу и давай хохотать: «Ой, — говорит, — дурачок! Да какая же тебе работа посреди ночи? Ты на часы-то глянь!» Ну, посмеялись мы с ней вдоволь, потом она меня в кабинет отвела, я там на лавке до утра и проспал. Вот так у меня знакомство с белыми ночами и состоялось.

Верочка звонко смеялась. Коростылев рассказывал еще что-то, но уже не слышал себя, потому что до иллюзии отчетливо вспомнился ему вдруг тот первый день на берегу океана, и второй день, и третий, и все, что было потом, все, что на долгие годы определило всю его жизнь.

5

Районный архитектор, который должен был устроить Коростылева на практику, привык все делать быстро. Поэтому, едва взглянув на практиканта, сказал:

— Слушай, ты, наверное, масштабы любишь? Молодые все масштабы любят. Не любишь? Ах, тебе все равно? Тогда хочешь, я тебе село дам, совхоз богатый, они на новое место переезжать задумали. Вот и нарисуешь им, что к чему. Планировочку сделаешь. Согласен? Ну и молодец, не пожалеешь. А я тебе помогу, если что надо будет.

У архитектора этот совхоз, должно быть, бельмом на глазу сидел — так он обрадовался согласию Коростылева. И потому, не мешкая, тут же повел его знакомиться с людьми, ответственными за перепланировку поселка. Ответственными тогда были Даниил Романович Пряхин, исполняющий в совхозе обязанности механика, и бригадир зверофермы Тимофей Иванович Вутыльхин, который почему-то всегда оказывался в центре самых важных событий, внося в них некоторую сумятицу, но и придавая им каким-то непостижимым образом должную значимость.

Познакомились они быстро. День прошел в обстоятельных разговорах. Потом наступил вечер, который они отметили дружеским ужином в тесном кругу, а наутро Вутыльхин повез Коростылева в старый поселок, где они должны были согласовать, какие дома стоит разбирать и перевозить, а какие не стоит.

Плыли они на вельботе. Пряхин, хмурый и невыспавшийся, постелил себе на корме телогрейку и сразу же заснул. Вутыльхин сидел на руле, дымил трубкой и бесстрастно смотрел вперед, зато Коростылева охватила буйная, мальчишеская радость. Мама родная, куда он попал! Справа поднималась из воды черная гряда скал, вылизанных прибоем до зеркального блеска, слева уходил к горизонту океан, затянутый редкой дымкой тумана, а впереди висело большое оранжевое солнце, от которого прямо навстречу им стелилась по волнам широкая золотая дорога.

Не успел он все это объять взором и прочувствовать, как рядом с вельботом высунулась усатая морда тюленя, затем еще одна, еще…

— Тюлень! — закричал Коростылев. — Смотри, Тимофей Иванович, тюлени выныривают!

— Ну, — сказал Вутыльхин. — Нерпа, да. Чего кричишь?

Они плывут уже почти в открытом море, берега не видно, только далеко-далеко впереди какой-то мыс. Или еще что-то. Он сегодня первый раз видит настоящего морского волка не в кино и не на фотографии, а рядом, и этот человек, обожженный ветрами, мудрый тысячелетней мудростью своего народа, уверенно ведет хрупкую ладью по намеченному курсу. А курс прокладывать становится все труднее, потому что горизонт начинает расплываться, внезапно сгустившийся туман окутывает их плотным покрывалом.

«Что-то теперь должно случиться», — с тревожной радостью думает Коростылев, но Вутыльхин по-прежнему спокоен, по-прежнему бесстрастно смотрит вперед. Профиль его достоин кисти Рокуэлла Кента. Этому человеку ведомо то, что нам, смертным, не ведомо. Коростылев уже слышал об оленьей лопатке, по которой старые пастухи выбирают маршруты для стад, о заклинании духов, о таинственных обрядах и безошибочном чутье тундровых следопытов; все это перемешалось у него в голове, вызывая жутковатое чувство страха и восхищения.

— Тимофей Иванович, расскажи, как ты плывешь? Вокруг же ничего не видно. Какие приметы тебя ведут?

— На что я ориентируюсь? Как обычно…

— А все же? Это ведь не секрет? Как ты, например, узнаешь, куда плыть, какая погода будет, какой ветер? Тут целая наука, наверное? Из поколения в поколение, да?

— Правильно. — Вутыльхин вынул изо рта трубку, выбил ее о борт и посмотрел на Коростылева. — Целая наука. Ты в логарифмах разбираешься?