Избрание сочинения в трех томах. Том второй

Приезжие долго стояли на буграх, смотрели, как возле их ног рябит от быстрого течения рыжая железистая вода в главной канаве, как, вихря воронки, устремляется она в боковые отводы, разрубившие Журавлиху на громадные квадраты, как исчезает вдали, под речным берегом. Потом, выбирая места посуше, они прошли болотом. Вкруг оголенных кочек начинала пластоваться покрытая трещинами корка болотного ила. Кочки казались бородавками, на которых, в три волосинки, торчали жесткие пучки осоки. Была корка слаба, прогибалась, а то и проламывалась под ногами, но человека все–таки держала. Вдвое угрюмей выглядели теперь топкие «окна» с опустившейся вглубь черной водой.

Дошли до реки, где, сбегая под берег, шумели рыжие водопады.

— Крепко тянет! — сказал один из областных работников, указывая на ближайшую канаву. — Хоть сейчас сей.

— Рис, к примеру, — недружелюбно отозвался Панюков.

— Почему — рис! Что угодно. Да по вашей пади уже теперь ходим, а на будущий год…

— На будущий год я сам танцы обещал на ней открыть.

Панюков был обижен: ходят, рассуждают — то да се, паши, сей, а никому и невдомек поинтересоваться, труд–то какой вложен в эту Журавлиху. Хорошо говорить, когда дело почти сделано, а поди сделай его!

Видя, что приезжие, точно школьники, ломают стебли тростника, бросают в канаву и дивятся тому, как быстро они плывут, Панюков все больше хмурился, сдвигал к переносью свои белесые брови.

— Ясно–понятно, — сказал он, чувствуя, что нужного ему разговора не дождаться. — Ясно–понятно — сеять! Не для развлекательства же мы всю эту канитель затеяли. Да прежде чем сеять, сюда еще вкладывай и вкладывай! А средства где? Одной извести, может, сто вагонов понадобится.

— Без извести никак! — вставил слово Березкин, неслышно следовавший за комиссией в отдалении. Для начальства, как он называл каждое должностное лицо, у деда был припасен сюрприз, и он ждал случая, чтобы преподнести его. — Известку сюда подавай да подавай. Пока кислоту болотную не отобьешь, ничего не вырастишь.

— Истина, отец! — Областной представитель в круглых, как у Майбородова, роговых очках и с перекинутым через руку кожаным пальто обернулся к Березкину. — За этим к вам и приехали: подсчитаем всё вместе, определим, что и как, о кредитах хлопотать будем!

При слове «кредиты» Панюков оживился:

— Тысчонок бы пятнадцать — двадцать — и то! На известь, на уплату МТС. Кочкарник нам плужками легкими не взять, тут нужны тяжелые, кустарниковые плуги.

— Вот, вот, посидим вечерком, подумаем.

Комиссия двинулась прежним путем к буграм, но Березкин, как старого знакомца, взял за рукав председателя райисполкома:

— Михаил Ильич, сюда пойдем, напрямки, не бойсь, не загрузнем, через канавки слеги положены, переберемся. Дело мне тебе показать надо.

— Что ж, товарищи, дед Степан просит, — окликнул своих спутников Антонов. — Уважим, как вы?..

Вышли, поперек болота, под самое село. Березкин приосанился, одернул старомодный пиджачишко с закругленными полами, разгладил бороденку.

— Эх, ма! — сказал с неслыханной лихостью. — Что тебе в теплицах было у Мюллера!

Перед глазами членов комиссии крупно лопушилась на грядках капуста, завивающая сизые кочаны.

— Толковая капустка! — сказал Антонов. — Толковая.

— Толковая? — воскликнул Березкин. — А ты гляди в оба — где растет–то? На Журавлихе! С весны краешек вспахал, посушей вот выбрал, гажи навозил из–за бугров…

— Гажи? А что это такое? — заинтересовался представитель в роговых очках.

— Болотный туф. Известковый, — пояснил Антонов. — Я уж не перебивал Панюкова с его ста вагонами извести. У него ее сто тысяч вагонов под самым боком. Не так ли, Семен Семенович?

Панюков сделал вид, что не слыхал вопроса, деловито осматривал капустные листья: не завелся ли, мол, червяк. Он сам отлично знал, чем будет известковать Журавлиху, но «сто вагонов» ввернул для того, чтобы деньжат ему отпустили побольше, да Михаил Ильич вот дело путает.

А Березкин еще пуще расхвастался.

— Семка, — окликнул он черномазого от солнца паренька с носом клюковкой. — Залезь–ка, сынок, под лист в борозду.

Маленький Семка с готовностью, словно он этого только и ожидал, юркнул мышонком под широкие листья и пропал из виду. Через минуту его голова появилась на противоположном конце борозды.

— Что я, Михаил Ильич, рассказывал–то тебе по весне про свояка! Не верил ты поди. Врет, мол, дед. Старики, они, как сказать, такие, только уши развесь…

— Это про Илью, что ли?

— Какого Илью! С Ильей, говорил я тебе, мы его и искали. Про Митю! Которого баба–то Ильева под капустой нашла. Спал–то который…

— Да помню, не шуми, Степан Михайлович. И тогда верил, а теперь и совсем убедился. Сила, значит, в торфу?

— Силища! Я те покажу на тот год козыря! Царь–кочень выращу, хоть в Кремль вези, под Ивана Великого ставь на подстамент рядом с. царь–пушкой.

Антонов любил поговорить с Березкиным. Он сам увлекался овощеводством в районе, и ему нравилось увлечение Березкина этим делом. Что ни год — еще и до войны так было — дед непременно да выкинет какое–нибудь коленце. Отрапортует честь по чести весной: посадил, мол, брюкву, а осенью, глядишь, кольраби сдает заготовителям. Те, конечно, за такие овощи цену ставят более высокую, — у гостиницких денежная оплата трудодня повышается. Или выписал тайком семена южного физалиса из Всесоюзного института растениеводства, снял невиданный урожаище зрелых плодов. И все до поры до временя хранит в строгом секрете. О чем угодно поболтает, только не о своих новых начинаниях. И бригаду так вышколил, — молчат. «До сроку нахвастаешь — осрамишься», — поучает женщин в бригаде. Пожалуй, Панюков — и тот только сейчас узнал о существовании капустного участка на краю Журавлихи.

Антонов присел на холмик срезанного дерна, расселись вокруг и остальные. Один Березкин стоял как докладчик: сядешь, — кости старые, негибкие, — не встанешь. Пошел хвастать. Теперь таиться незачем, дело сделано, результат — гляди сам каждый — начальством признан и оценен. Фантазировал дед, парников новых требовал, теплиц, брался дыни с арбузами выращивать, красные перцы, баклажаны. Помогал ему в мечтаниях и Михаил Ильич.

Панюкова злость брала. Ну точь–в–точь мелют, как Мишка Франтишев, который фрицев предложил ловить на поросенка. Как тут не вспомнить слова профессора, Ивана Кузьмича: подействую чем–либо и посмотрю, что получится. Эти еще и действовать не начинали по–настоящему, а уже толкуют о результатах. Нет, братки, Журавлиха не так скоро дастся в руки, еще не в одну атаку народ против нее подымать придется. Труд большой понадобится, деньжата понадобятся, О деньжатах–то все, как сговорились, — помалкивают. Начинал о них сам заговаривать — Антонов отмахивался: «После, Панюков, после. Дай деду Степану высказаться. Видишь, мудро как рассуждает, не одним сегодняшним днем живет».

Вечером заседали в правлении. Результатами заседания Панюков тоже, остался не очень доволен, — жилились «представители», резали в каждом пункте его требования, но все–таки, худо–бедно, тысчонок несколько кредиту он у них выторговал.

— И все ты! — звучал его тенорок на темной улице, когда комиссия, засветив фары машин, уехала в город. — Гажа! Арбузы! Суешься тоже. Командуй девками да пугалами на огороде, а в государственные дела попусту не лезь. Попал бы ты ко мне в роту, я бы тебя научил: «Никак нет! Так точно!» — а не вступать со старшими в разговоры.

— Ишь взъерепенился! Ишь! — задиристо возражал Березкин. — Со старшими! Гляди, какой! Да из моих годов двух таких, как ты, сделать можно.

— Ну и делай!

— И сделаю! А про государственные дела, Семен молчал бы. Объегорить хотел начальство. Не вышло! Не проси лишнего. У государства что — в кармане дна нету? Бери — не хочу?

— Дурной ты, дедка, ей–ей, дурной, — уже спокойней ответил Семен Семенович. — Я за государство четыре раза кровь проливал, и теперь, если что, любому голову за него сломаю. Ну иди, а то Фекла скажет, с девками шляешься по ночам. Тоже учить начнет.