Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Необычайно трагична судьба капитан-лейтенанта Торсона. Восемнадцати лет он участвует в сражении у острова Пальво. Затем совершает кругосветное плавание на «Востоке», во время которого была открыта Антарктида. В честь своего молодого лейтенанта Беллинсгаузен называет один из Южных Сандвичевых островов его именем. К моменту восстания на Сенатской площади Торсон на высокой должности главного адъютанта морского министра. Его уважает флот, а впереди — блестящая карьера. Вместо этого — девять лет каторги: Чита, Петровский завод, Нерчинские рудники. Здесь он узнает, что по приказу царя Беллинсгаузен переименовывает остров Торсона в остров Высокий. Тяжко было адмиралу, да куда денешься? И сегодня на всех морских картах мира есть только остров Высокий. После каторги и до самой смерти

Торсон ссыльнопоселенец. Он живет в дремучем Забайкалье, на границе с Монголией, — до самой смерти, шестнадцать лет! У Брокгауза и Ефрона сказано: «Занятия тамошних жителей — бахчеводство и табаководство, которым научили их проживавшие здесь декабристы Бестужевы и Торсон». Откуда флотским офицерам было известно бахчеводство, неясно, но, как говорится, беда всему научит. В заключение мажорный аккорд:

«Торсона, мыс. Антарктида, 66'46" ю. ш. 90'03" в. д. Открыт и нанесен на карту Советской антарктической экспедицией в 1956 году. Назван в честь капитан-лейтенанта Константина Петровича Торсона».

Как утешается душа, когда торжествует справедливость!

Я поднялся к Петровскому парку, раздумывая о том, как много мрачного и тяжелого помнят здешние камни.

Чудесные липы и чудесные клены шелестели в парке — благородные деревья. С ними рядом не насуешь тополей. Они требуют уважительного внимания и забот.

Сквозь мачты боевых кораблей виднелся «заштатный форт Александра Первого», который давно уже называется Чумным фортом.

Тяжел Кронштадт, тяжелы форты. И мрачны. Но особенно мрачен Чумной. Хотя по идее его черные камни должны были бы по ночам светиться — столько на форту проявилось человеческой мужественной доброты и самопожертвования. И любви к страдающему ближнему, к ближнему, которого бьет озноб, который горит смертным огнем, корчится от боли, покрывается синими пятнами и умирает — чума. И вот врач берет и сам прививает себе чуму. Вот здесь это было. И много раз. И здесь родилась первая противочумная сыворотка. В самом центре военного, крепостного, уставного, безжалостного быта, среди пушек, казематов и пороховых погребов.

…Матросы промаршировали мимо за чугунной оградой парка, в белых робах, на левых нагрудных карманах черные боевые номера, — значит, не береговые матросы — с кораблей. Им сейчас и в строю радость идти, потому что по земле топают рядом с зелеными деревьями. Интересно, знают ли они, что на месте этого прекрасного парка раньше была площадь для плац-парадов и экзекуций? Человек, голый до пояса, привязанный к двум ружьям, и две бесконечные шеренги без лиц. И моченные для прочности, жесткости и упругости шпицрутены… «Кронштадтского кузнеца Григория Замораева гонять шпицрутенами через артиллерийских служителей 1000 человек два раза». Две тысячи ударов! Царствие тебе небесное, Григорий Замораев! Смерть на кресте, пожалуй, легче выходила… Ведь до полной нормы били: ткнет в глаза пальцем казенный лекарь, отольют водой — и опять!

…Соединение муз с громом пушек — такое в Кронштадте встретишь на каждом шагу. Здесь на клипере «Алмаз» лейтенант Николай Андреевич Римский-Корсаков задумывал «Псковитянку». И наверное, не будь он моряком, так и не сочинил бы «Садко». Здесь жил политический ссыльный Короленко, писал стихи подпоручик Надсон, мичман Даль подслушивал матросские ядреные словечки; выстрадывал будущие книги молодой Станюкович. Отсюда «Паллада» понесла в океаны Гончарова…

На подводном камне с рейда Штандарт я, пожалуй, нашел бы местечко хотя бы для имени Верещагина. Ведь в том, что художник гибнет вместе с адмиралом на мостике и делит с ним гроб-броненосец и могилу-океан, есть символ и что-то жутко прекрасное.

Помяну память и Новикова-Прибоя. И сделаю это «при помощи» министра юстиции Российской империи. Самому царю докладывал министр о простом матросе: «В артиллерийском отряде Кронштадта выдающееся значение приобрел баталер 1-й статьи Алексей Новиков… Означенный Новиков представляется заметно развитым человеком среди своих товарищей и настолько начитан, что в беседах толково рассуждал по философии Канта». А ведь Силыч пришел на службу в Кронштадт, по его собственному выражению, «сущим дикарем» и готов был не только набить морду, но и вообще уничтожить человека, который бы при нем сказал нехорошее про царя. Вот какая школа свободомыслия и свободолюбия был этот каторжный остров, этот матросский Сахалин.

…Я притомился и от всяких воспоминаний, и от старания проявлять наблюдательность, да и просто от долгой пешей прогулки. И устроился перекурить в жидкой тени молоденьких тополей возле палисадника обыкновенного жилого дома. Кто-то играл на втором этаже на пианино. А так очень тихо было и опять пустынно вокруг. Только на противоположной стороне улицы пожилая женщина в лиловой юбке и красной кофте осторожно бродила по газону и собирала лечебную ромашку. И я решил, что памятников хватит. И что я заговорю наконец с живыми людьми. С тем человеком, который вдруг придет и сядет рядом со мной на эту лавочку. И приготовился сидеть долго, но уже через пять минут все случилось, как я хотел.

Пожилой мужчина перешел улицу и сел на мою лавочку.

— У вас есть время, отец? — спросил я.

— Ну?

— Я приезжий. Журналист. А вы здешний?

— Ну.

— И родились тут?

— Нет. Дед с Житомира. Колонист.

— Войну здесь были?

— Ну.

— А по специальности кто?

— Рабочий. По воде.

Я проклял свою бездарность — органически не могу и не умею потрошить людей. Мне надо с ними жить и работать, чтобы что-то в них узнать. Все-таки удалось его разговорить.

Мать была белошвейка, отец — техник на Морском заводе. Сам с 26-го года рабочий на насосной станции. Потом закончил какие-то курсы и работал мастером по водоснабжению. Сейчас на пенсии, но работает по прежнему профилю — и не так скучно жить, и опыт у него большой, а с водой в Кронштадте всегда было самое сложное дело. Жуткое даже было дело с водой. Все питерские нечистоты Нева выносила сюда, а воду брали прямо из Обводного канала — сплошная холера и брюшной тиф. Это бедные люди. А кто побогаче — из водовода, который протянут был по дну залива, но за эту воду надо было платить. При западных ветрах все пили соленую воду. Все это еще отец застал, да и он немного помнит. Теперь мощные фильтры, отстойные емкости и т. д. В войну Ленинград перестал давать энергию насосной станции. Наладили свои дизель-генераторы. А топлива не было. Нашли в гавани полузатопленную старенькую подводную лодку, лазили в нее — мороз, все застывшее, тьма, — ведрами вычерпали соляр из топливных танков. Всю зиму 1941–42 года воду Кронштадту давали — до второго этажа хватало напора. На предприятиях приспосабливали свои центробежные насосики или качали помпами вручную, чтобы поднять воду выше и не дать замерзнуть. Матросы, конечно, помогали. Но 21 сентября 1941 года немцы угодили бомбой в центральную водную магистраль. Насосная станция цела, а магистраль — вдребезги — фонтан. Очень много прямых попаданий в водные магистрали было и потом. Но не в этом самое страшное, а в том, что хлора для дезинфекции воды не хватало. Порцию для пяти тысяч тонн приходилось употреблять для тридцати пяти тысяч. 27 декабря 1941 не смог встать со стула — свалился. (Так точно помнят даты ранений фронтовые солдаты.) Положили в стационар. Брат, рождения 1908 года, погиб на Синявинских болотах…

— А семья ваша здесь была?

— Ну.

Тут из ворот напротив выехал «газик», шофер притормозил, крикнул:

— Рыбкин!

— Ну? — невозмутимо откликнулся мой собеседник.

— Вот те и «ну»! Трубу гну! Поехали!