Поклон старикам

— Вот смотрю на вас, — сказал ему Михаил Иванович Калинин, — смотрю и радуюсь: здоровый, сильный, крепкий. И душа должна быть крепкая. Крепкая у вас душа? — Весело спросил товарищ Калинин. — Вот такие люди и строят новую жизнь: сильные, с крепкой душой. Они надежда и гордость нашей ленинской партии.

Что ответил тогда Калинину Норбоев? Только одно слово тихо сказал — «Спасибо»… Больше ничего, не мог, так волновался… А сейчас что сказал бы Михаилу Ивановичу?

— Я всегда, дорогой товарищ Калинин, был верен нашей родной партии. — Он как-то сразу постарел, загрустил, проговорил с великой печалью: — Подошел вот к концу своей жизни. Ничего не поделаешь… — Тут он приободрился, сказал твердым голосом: — Оставляю после себя детей — сына и дочку… Оба они коммунисты, члены нашей ленинской партии. Растил достойными, честными. Наказал всегда держать наш партийный красный билет возле самого сердца.

От воспоминаний тех давних лет, от этого мысленного разговора с Михаилом Ивановичем Калининым больно защемило сердце, на глаза навернулась слеза.

— Ну, — сердито проворчал Жамсаран Галданович, — это уж вовсе ни к чему…

Вытер рукою глаза, тронул поводья.

Ночевал у костра, дело это привычное, ничего особенного. На следующее утро доехал до табунщиков — их трое, почерневшие от солнца, от ветра, здоровые мужики Гомбо и Жалсан, и молодой, в прошлом году отслуживший в армии Солбон. Это он принял у спешившегося Норбоева его коня, привязал к коновязи.

Норбоев широко вздохнул, расправил плечи… Давно не испытывал он такого огромного наслаждения… Глаза вдруг помолодели, он с нескрываемым восторгом огляделся вокруг. Вот она, долина Витима… Здесь круглый год пасутся шестьсот, нет, уже более шестисот колхозных коней… Вон, во дворе, за оградой глыбится огромный зарод сена… В другой ограде пять кобылиц… Не в табуне, похоже, что жеребые…

Табунщики повели гостя в зимовье. «Да… не ханский дворец», — подумал Жамсаран Галданович, разглядывая почерневшую от времени, покосившуюся избенку… «Давно пора построить для них хорошую избу… Но ведь молчали, не просили, не требовали», — как бы оправдываясь, торопливо подумал бывший председатель колхоза. Но разве перед собою оправдаешься?

Он разделся, повесил на гвоздь одежду, сказал Солбону:

— Ты самый молодой, давай к моему коню. Там сума приторочена, тащи сюда…

Солбон живенько вернулся с тяжелой сумой.

— Ну, — по-хозяйски проговорил Жамсаран Галданович. — Садитесь к столу. Я, может слышали, ушел на пенсию. На заслуженный, так сказать, отдых… Вот и приехал… Подышать вашим витимским воздухом… Ну, и по чарке можно, есть у меня, привез. Обмыть пенсию…

Табунщики оживились. Особенно повеселел тощий, долговязый Гомбо, его так и зовут — Ута Гомбо — Длинный Гомбо. С довольным видом потер руки, проговорил простуженным, хриплым басом:

— А мы так и знали, что вы приедете. Правда… Как же, табунщик номер один — это вы, значит, Галданыч, — может нас позабыть, не навестить?.. Вот, перед самым вашим приездом и говорили. Не верите? Спросите Жамсо или Солбона, оба подтвердят. — Он с жадным интересом следил за тем, как Жамсаран Галданович развязывал суму, доставал из нее свертки. Даже вздумал помочь, поднялся, но стукнулся головой о низкий потолок, заворчал: — Елки-моталки… В этом зимовье совсем горбатым станешь… — Гомбо, согнувшись, все же пробрался к железной печке, подбросил несколько поленцев. В ней живее загудело пламя.

Вскоре в чугуне доварилась сохатина и кабанье мясо, все варилось, как и полагается, кусками, закипел зеленый чай, в него добавили молоко. Расставили на столе стаканы, миски, разложили ножи… Дорогому гостю — самый вкусный кусок, самое желанное угощение: разрубили и положили перед Жамсараном Галдановичем берцовую кость, а в ней костный мозг… Тает на языке, душистым ручейком стекает в желудок.

— Однако, ничего нынче перезимовали, — весело проговорил быстро опьяневший Ута Гомбо. — Зима в общем-то к концу идет… Потерь больших не было… Волки тоже редко навещали, без особо памятных встреч обошлось.

Солбон так и не притронулся к своему стакану, отставил в сторону, спросил:

— Когда же мы станем табунным коневодческим совхозом?

— Теперь скоро… Будущей осенью, пожалуй. Загда Андреевич говорил, что осенью.

Этот короткий и будто бы совсем не такой важный разговор расстроил Жамсарана Галдановича, у него сразу погасли глаза, он тоскливо подумал: «Не судьба мне открывать здесь табунный совхоз… Не судьба…»

И надо же: грубоватые с виду степняки-табунщики словно сердцем услышали его печальные мысли. Жалсан вдруг сказал теплым голосом:

— А что, Жамсаран Галданович, не пожить ли вам у нас, а? Хорошо бы, а?

— Хорошо бы… — Жамсаран ласково посмотрел на него, улыбнулся. — Очень бы ладно было. Но… сами знаете… — Он ткнул себе пальцем в живот, брезгливо поморщился, — Болезнь… Такое, понимаете, обидное дело. А так бы приехал, и жену привез…

— Мы бы за вами ходили тут, как за родными, — встал добродушный, простоватый Солбон, — Приезжайте, отец Энгельсины…

Жамсаран Норбоев прожил у табунщиков три дня. Выезжал с ними на ночную пастьбу. Пробовал охотиться. Но возвращался без добычи. Почему-то не попадались ему ни сохатый, ни даже косуля. «Прямо удивление, звери от меня прячутся, перед табунщиками на посмешище выставляют». А потом подумалось, что и правильно, нечего, мол, перед собственной смертью чужую кровь проливать.

Ута Гомбо и Солбон с большим почетом доставили его в родной улус. Сдали, как говорится, родной жене с рук на руки. А когда Жамсаран Галданович зашел в дом, оставили Сэжэдме жирный изюбровый бок да пуда два кабаньего мяса.

7

Утром пятого июля к Норбоевым прибежала раскрасневшаяся девушка с почты, радостно закричала с порога:

— Жамсаран Галданович, вам телеграмма! Из Москвы!

Больной протянул руку, получил телеграмму.

— Поздравляю! — крикнула на прощание девушка и убежала.

Жамсаран Галданович нашарил на стуле свои очки… Прочитал телеграмму: «Дорогие папа мама успешно защитил диссертацию ваш Ревомир». Больной перечитал ее еще раз, потом еще и еще… От радости прибавилось сил, он подтянулся за веревочку, привязанную к кровати, сел.

— Спасибо, сынок, Значит, Ревомир Жамсаранович Норбоев стал доктором исторических наук, — Он широко улыбнулся, обнажив ровные, белые зубы.

Когда, наконец, вошла жена, он протянул ей телеграмму, нетерпеливо оказал:

— Прочти скорей. Ну, скорей же…

Старая Сэжэдма надела мужнины очки, долго шевелила в тишине губами…

— Ну?

— Не пойму пошто-то… — Она удивленно подняла глаза. — Ревомир и не лекарь вовсе, а тут вон что… пошто он доктором становится?

— Старая, — с неожиданной лаской проговорил Жамсаран Галданович. — Доктор среди ученых людей — это самый что ни на есть ученый. Ну-ка, налей нам с тобой по чарочке. Радость-то какая… Дожил ведь я до счастливого дня…

* * *

Дней через десять больному стало хуже, еще через два дня Сэжэдма заспешила на почту, отправила телеграмму в Улан-Удэ…

На следующий день в улус заявились Ревомир и Энгельсина с мужем и с оравой ребятишек. Они, видно, очень спешили, Цырен круто повернул машину к дому родителей, резко затормозил у крыльца. А на крыльце — бабушка Сэжэдма с полным ведром воды! Только что пришла с колодца, не успела зайти в дом, а тут — самые дорогие, самые родные. Она спустилась по невысоким ступенькам, кончиком коричневого платка утерла глаза, поцеловала внучат, погладила по головкам…

— Это кто же такой большой заявился к нам в гости? — приговаривала она, взяв на руки запеленатого Жамсарана, — Что, здоровенький человечек, приехал к дедушке с бабушкой? Гость ты наш дорогой, пойдем скорей, покажемся дедушке, вот то-то он, старенький, обрадуется…

Энгельсина всхлипнула.