Арктический роман

Я шаркнул ладонью по глазам: Юрий Иванович стоял рядом с Цезарем и бережно гладил его по загривку, вздыбленная шерсть укладывалась под рукой. Пес рычал уже по-другому как-то, терся боком о колено Юрия Ивановича.

Ночью, когда шумы в поселке унялись и по-прежнему над Грумантом слышались лишь поредевшие крики кайр да выхлопы кларков ДЭС, Цезарь заволновался и принялся толкать лапами дверь. Юрий Иванович вышел с ним из дому. Цезарь сбежал по косогору к берегу, на голос Юрия Ивановича не останавливался, лишь взвизгивал, удаляясь, оглядывался, помахивая пушистым хвостом. Цезарь скрылся за рудничным террикоником, вновь появился уже на склоне высокой осыпи, под скалами, мимо кладбища ушел в ущелье.

Вернулся Цезарь не один: по крутизне берега он подымался к итээровскому дому повизгивая; сзади бежала черная сука породы норвежских лаек, которых наши соседи используют в упряжках для нарт и как «тягловую силу» в далеких путешествиях на лыжах. Цезарь метался, взвизгивая, между Юрием Ивановичем и своей подругой…

Пара новых жильцов Груманта больше не уходила в горы. Они жили у Юрия Ивановича и быстро привыкали к людям. После двух коллективных свалок дворняжек в поселке сделалось меньше; дворняжки теперь лаяли на Цезаря и Ланду (так назвал сучонку Юрий Иванович) лишь издали, но собаки не обращали на них внимания.

«Дикари», как называли полярники Цезаря и Ланду, ходили за Юрием Ивановичем по пятам, сторожили его у двери, если он заходил куда-либо в помещение.

А потом случилось неожиданное. Это «неожиданное» произошло в середине августа, в канун отъезда Юрия Ивановича на Большую землю. Мы собрались последний раз поохотиться вместе, решили взять с собой и собак.

Цезарь не доверял мне. Он становился ко мне правым боком, когда был с Юрием Ивановичем, не спускал своего единственного глаза. Когда был один, уходил от меня. Он не рычал, не набрасывался, но всегда был начеку.

Рано утром Юрий Иванович стоял возле механических мастерских, против высоко поднятого над тротуаром деревянного крыльца нашего дома. Он был в высоких резиновых сапогах с откатанными голенищами, с ружьем на ремне. Он ждал нас с Лешкой; они давно примирились с Лешкой — стали друзьями. Цезарь бегал возле Юрия Ивановича, уворачиваясь от игривых наскоков Ланды.

Мы с Лешкой, выходя из дому, дурачились в коридоре и не вышли, а вывалились на застекленную веранду, а потом на открытое крыльцо. Лешка оказался впереди; я зацепился карманом фуфайки за ручку двери. В этот момент раздался сердитый окрик Юрия Ивановича:

— Назад, Цезарь!.. Назад!

Едва не одновременно с ним закричал Лешка:

— Вовка!..

Цезарь, рыча и брызгая слюной, летел по крутым ступенькам к нам, за ним широкими шагами бежал Юрий Иванович; его обгоняла Ланда.

И у Лешки, и у меня ружья были за плечами; они были не заряжены. Лешка обеими руками успел толкнуть меня в грудь. Цезарь был уже на последней ступеньке, его передние лапы уже отрывались от пола. Зацепившись задниками сапог за порожек, я упал на спину. Падая, я видел, как Цезарь летел в мою сторону, а на его пути, повертываясь, появлялась спина Лешки, закрывалась дверь. Цезарь едва не верхом сел на Лешку; челюсти звонко сомкнулись рядом с Лешкиным ухом. Лешка устоял на ногах потому, что держался за ручку двери; он захлопнул дверь. На крыльце слышались рычание и возня.

Когда я вскочил на ноги и бросился к двери, она сама раскрылась передо мной: в дверях стоял Юрий Иванович. Цезарь и Ланда бегали и рычали где-то внизу. Лешка ругался. Юрий Иванович испуганно осмотрел меня, Лешку; потребовал:

— Зайди в коридор.

Лешка зашел взволнованный: бледность с его лица сходила; он прикладывал к боку оборванную полу фуфайки, а она, лишь Лешка отнимал руку, отваливалась.

— Паразитка, а? — ругался он. — Стеганку порвала, а? — Будто не верил тому, что случилось. — Я ее прибью сейчас, паразитку! — грозился он, прилаживая оборванную полу. — Чуть бок не прокусила, а?.. Хорошо, что я поворачивался в этот момент…

Цезарь, оказалось, налетел на Лешку, но не укусил его — кинулся к двери. Дверь уже была закрыта. Лешку Цезарь не трогал. Лешка подпер дверь плечом, ногой оттолкнул Цезаря и поворачивался, чтобы прогнать его; на Лешку налетела Ланда. Лешка сразу коленом и носком сапога отбросил ее; Ланда отлетела и едва не унесла с собой половину фуфайки — пола оторвалась. По ступенькам взбегал Юрий Иванович, собаки шмыгнули мимо него.

— Алексей Павлович, иди сюда, — приоткрыв дверь, позвал Лешку Юрий Иванович.

Лешка вышел. Собаки бегали под крыльцом возбужденные, но не нападали. Юрий Иванович возвратил Лешку на веранду и потребовал, чтоб вышел я. Лишь я переуступил порог, Цезарь озверел и кинулся на нас. Юрий Иванович втолкнул меня в приоткрытую дверь. Цезарь рычал под дверью. Ланда из солидарности к другу, не зная, на кого нападать, набросилась теперь на Юрия Ивановича.

— У-у-у… проклятая! — послышался голос Юрия Ивановича, и сука с визгом покатилась по ступенькам. Юрий Иванович прогнал и Цезаря, потом потребовал:

— Афанасьев, оставь ружье на веранде и выйди.

Я вышел… Цезарь метнулся в сторону… Остановился, переставая рычать; уселся возле угла дома, облизываясь, поглядывая на крыльцо.

Мы поняли, в чем дело… Я возвратился в комнату, надел старенький дождевик, сшитый из солдатских плащ-палаток военного образца, разобрал и спрятал под него ружье… Цезарь вел себя, как всегда: старался, чтоб я был с правой стороны от него — в поле зрения; караулил каждое мое движение.

И хорошо, что все это случилось в присутствии Юрия Ивановича, рано утром, когда полярники спали, на улице никого не было: Батурин велел бы уничтожить собак.

В Кольсбее мы разошлись: Юрий Иванович пошел с собаками вверх по Колес-долине, мы с Лешкой — к Гусиному озеру; мне нельзя было доставать ружья при Цезаре.

До появления Цезаря на Груманте я редко бывал в «Доме розовых абажуров», как называют итээровский дом; в нем живут большей частью семейные, а в орсовском магазине нет других абажуров, кроме розовых. После того как Цезарь пришел, я сделался частым гостем Юрия Ивановича. В это время Батурин здорово наседал на него: просил остаться на Груманте еще на год — на одну лишь полярку, до открытия навигации; первым пароходом обещал отправить на материк, просил Юрия Ивановича занять место главного инженера. Юрий Иванович не соглашался. Батурин злился. Между ними проходили баталии. «Коса на камень наскочила» — как говорили о них тогда. Батурин требовал объяснений, Юрий Иванович не давал. Мне он как-то сказал, почему не хочет оставаться не то что на год — на неделю.

— Довольно и одного раза, — сказал он, подняв руку, поставив ладонь так, будто защищался. — Я один раз уже пропустил два парохода.

Меня поразила вера Юрия Ивановича в роковую примету: ведь он такой понимающий, разбирающийся во всем, — как это может уживаться в одном человеке?.. Юрий Иванович вместо объяснений махнул рукой и встал из-за стола, закуривая.

— Ты еще мало каши съел, Афанасьев, чтоб копаться в таком, — сказал он, раскуривая свой неизменный «Беломор». — Станешь отцом — сам поймешь… Сейчас у тебя в голове одни абстракции…

Он бросил на стол изломанную папиросу, взял целую и принялся рассказывать об Оленьке, которая теперь закончила десятилетку и собирается делать сразу два дела: поступать в Ленинградское мореходное училище и ехать на Шпицберген.

По какому-то положению, существующему в Министерстве иностранных дел СССР, каждый гражданин СССР, родившийся за пределами страны, имеет право съездить за границу — в тот город, где родился, когда исполнится восемнадцать лет. Оленьке захотелось побывать на родине, но ей еще не было восемнадцати — она родилась осенью. Тотчас же после десятилетки Оленька не смогла получить разрешение на выезд: продолжает добиваться разрешения и надеется получить. Ей, однако, нужно думать и о будущем, — Юрий Иванович спешит домой, хочет отговорить дочь от несвоевременной затеи и заняться ее трудоустройством, так как теперь для поступления в специальные и высшие учебные заведения после десятилетки нужно иметь трудовой стаж. Но если Оленька все же приедет на остров — если Юрий Иванович не сможет отговорить ее, — он просил меня встретить ее и покровительствовать ей те несколько дней, которые она пробудет на Груманте.