Арктический роман

На пароходе, в Баренцбурге Романов не замечал Новинскую, а когда она заговаривала, отвечал, как чужой. Объяснились, возвратясь из Баренцбурга, на Груманте. Она знала: если Романову сказать правду — всю, — он поверит. Все рассказала. И то, что Батурин рассказывал. Романов заметил:

— Если женщина не даст повода… мужик не подступится к ней. Ты даешь ему повод…

Новинская обиделась. Романов напомнил: с Батуриным она повела себя не так с первой минуты, когда они впервые ступили на кольсбеевский пирс: она принимает его знаки внимания, каких он не делает ни одной женщине, светит коленями перед ним, как девчонка. Новинская оскорбилась.

— Может быть, ты посоветуешь мне надеть паранджу? — сказала она вызывающе и остановилась перед Романовым, уперев кулачки в бедра.

Разговаривали на Птичке, вечером, встретившись после работы, так, словно договорились встретиться тотчас же, как только закончится день. Романов сидел на кровати; сел в том, в чем вошел в дом: был в кожаной на меху куртке, руки не вынимал из карманов, сдержанно слушал Новинскую, смотрел на нее, как на чужую. И сказал, как чужой:

— Не давай повода. И не нужно будет рассказывать сказки о «сказочках»…

Сказал и ушел из дому… играть в волейбол!

Чутьем жены, женщины Новинская уловила, когда успокоилась: с Романовым сделалось что-то неладное. Прежде он хоронил в себе лишь то, что мучило его за пределами дома; все, что вызывало недовольство в семейных делах, торопился высказать — освободиться от мешающего близости с ней, Новинской. Теперь Романов не договорил — сделал лишь замечания. Поняла: Романов закусил удила за пределами дома, не поладив с Батуриным, теперь не хочет разжимать челюсти и рядом с ней — дома. Такого с ним еще не бывало. Она собралась наспех, пошла, увела Романова за руку с волейбольной площадки, втиснула в каптерку «физкультурника», попросила инструктора физкультуры оставить их на минутку вдвоем, сказала:

— Вот что, Санька… В общем, так. Я поверила тебе в Новосибирске и не ошиблась. Я видела тебя в мечтах, когда дожидалась с войны… Ты был всегда хорошим товарищем, мужем. Я никогда рядом с тобой не думала о другом… Но до сих пор… Я не знаю. Из-за такого… Мы всегда доверяли друг другу и были честными Друг перед другом. А теперь… Ты меня обидел, Романов.

Сказала и ушла. Теперь она ушла первая. Слезы текли из глаз и на улице. Тихо плакала. Зло. Не замечала ни встречных, ни обгоняющих. Обидно было и потому, что такие слова — о таком! — пришлось говорить в какой-то каптерке, заваленной «спортивным инвентарем». Пришла в себя лишь в больнице…

Романов разыскал ее: не позвонил, не вызвал через сестру — сам пришел… Вместе пошли в кино… вместе вернулись на Птичку…

А потом в зале для репетиций Новинская играла. Впервые за многие годы у нее появилось свободное время: не было детей рядом, не нужно было возиться со стиркой, обедами, — за лето, осень и зиму она управилась со своими делами в больнице… теперь могла позволить себе отдохнуть. Романов, лишенный возможности ходить в шахту, сгонял дурь на ринге, едва не каждый день бегал на лыжах, ходил на охоту за куропатками или гонялся за волейбольным мячом в спортзале. Новинская проводила свободное время за клубным роялем. Аккомпанировала поющим, танцующим в художественной самодеятельности, играла для себя. Вспоминала то, что забылось, шлифовала; разучивала новые пьесы. Нередко играла и для Романова.

Он любил ее слушать. И она играла для него теперь с удовольствием, как когда-то в Донбассе, в Москве. Когда садилась за рояль и ей делалось скучно, начинала «Итальянское каприччио» Чайковского: в фойе, куда выходила дверь из зала для репетиций, тотчас же появлялся Романов. С помощью «Каприччио» Новинская могла выудить его с того света.

В зале для репетиций стал появляться и Батурин. Он жил в домике против спортзала и клуба. Да он, собственно, и не жил в этом доме — ночевал в нем, остальное время проводил в шахте, в цехах, административно-бытовом комбинате: работал. Утром, вечером — всегда был в одном и том же костюме: сапоги, полушубок, ушанка. В нем появлялся и в клубе.

Переступив порог, Батурин садился на стул у двери или стоял на пороге, плечом подпирал дверной косяк, — дальше порога не шел, мешая полярникам входить в зал, выходить. Слушал тихо, курил лишь в фойе. Слушая, смотрел на Новинскую так, словно хотел о чем-то просить. Новинская подумала, заметив его впервые… такого: «Извиниться хочет за то, что позволил в больнице?..» Ждала. Потом вспомнила палубу парохода и его взгляд, поняла: «Нет… такие способны пойти лишь с топором на медведя, убить, шкуру содрать и бросить к ногам женщины в знак искупления вины перед ней и не способны сказать «извините».

По признакам неуловимым, непонятным Новинская научилась угадывать появление Батурина в зале для репетиций. Лишь научилась, и взгляд Батурина, каким он смотрел на нее от двери, показался не таким уж просительным. Казалось: вот-вот забудется на мгновение, Батурин подойдет из-за спины незаметно, возьмет ее за плечи, скажет, не обращая внимания на то, что все в зале услышат: «Сыграй-ка, подружка, чего-нибудь… эда-кое… сама знаешь». Оглядывалась поминутно — путалась в нотах, сбивалась. Хотелось оборвать фразу, не доиграв, ударить кулачком по клавишам, встать, подойти к Батурину и крикнуть в лицо: «Чего тебе надобно, стар-че? Что я должна сделать, чтоб ты оставил меня? Но о такой проделке тотчас же узнал бы Романов… Путалась… Никогда не играла, когда Батурин был рядом, «Каприччио». Даже тогда, когда знала, что Романова нет ни в спортзале, ни в клубе.

Как-то уж после полярки, когда солнце впервые задержалось на грумантском небе и на ночь — пришел полный день, — Новинская посмотрела на Батурина с вызовом: взглядом спросила о том, чего не могла прокричать. Он отвернулся нехотя, смотрел в окна, открывающие просторы фиорда, гор, ледников, облитых ослепительным светом, — смотрел как ни в чем не бывало, но чувствовал ее взгляд и понимал то, о чем кричали ее глаза. Наблюдая за ним, Новинская вдруг увидела то, чего не замечала прежде, когда путалась в нотах. Вспомнила: когда она играла «жалобную музыку», глаза Батурина добрели, делались влажными; слушая, он мечтательно замирал. Проверила.

Полонез Огинского «Прощание с родиной» вызывал у Батурина слезы. Когда Новинская начинала «Прощание», Батурин опускал голову, выходил из зала для репетиций в фойе, останавливался возле урны с окурками, против открытой двери, курил, прикуривая папиросу от папиросы, дым вокруг него стоял облаком. Лишь Новинская обрывала последний аккорд, Батурин некоторое время топтался у урны, уходил и из клуба, тихо, незаметно, будто его и не было в клубе.

Всю весну, начало лета Новинская играла «Прощание с родиной» — каждый раз, лишь в зале для репетиций появлялся Батурин. Для Романова реже играла «Каприччио» — чаще для Батурина полонез.

А когда морские отливы унесли из фиорда последние льдинки, освободились от снега вершины высоких гор, шахтеры-рабочие, заступая в вечернюю смену или ночную, стали просить Новинскую: если она будет играть на рояле, пусть сыграет для них полонез; итээровцы, уходя в шахту, умоляли ее не играть «Прощания с родиной». Новинская узнала: каждый раз после «Прощания» Батурин уходил в шахту, забирался в лаву, отбирал лопату у кого-нибудь из навальщиков и грузил. Работал ожесточенно. Грузил до тех пор, пока не делался мокрым. Потом обегал под землей все участки — «организовывал». Все бригады, в которых он успевал побывать, выполняли успешно задания по добыче угля и проходке. На второй день расхваливал рабочих, с которыми был, делал разнос итээровцам, попадавшимся ему на глаза. Новинская не поверила. И не могла отказать себе в удовольствии проверить: правда ли то, о чем говорят?

Когда Батурин вновь появился в зале для репетиций, она не сразу принялась за «Прощание» — играла все, что приходило в голову, долго… и не оглядывалась. Сама себе удивилась: почему? — но не боялась больше Батурина. И внутренняя скованность, которая приходила каждый раз вместе с Батуриным, оставила ее наконец, — рояль под руками сделался отзывчивей и звучнее — заговорил. Давно она не играла так и для Романова. Увлеклась. Лишь поздно вечером словно бы нехотя нащупала уставшими пальцами полонез. Но и теперь не посмотрела в ту сторону, где обычно сидел или стоял Батурин, подпирая плечом дверной косяк. Знала: он теперь тихо выходит из зала — о становится у урны с окурками… вокруг него будет облаком дым. Последнюю фразу «Прощания» Новинская едва указала — рояль словно бы всхлипнул… угас. И она в это мгновение вспомнила далекую, милую родину… Анютку и Юрку, почувствовала в сердце тоску…