Вьюга

— Да, написали. Если работаешь хорошо, иногда и в газете пишут.

— Хм… И что же, платят за это немножко?

— Нет, денег не дают.

— А я слышал, что если напечатают в газете, то потом деньги положены.

— Положены. Только тем, кто писал, а не тем, про кого писано. Это ведь работа такая — в газете писать.

— Понятно… Стало быть, когда эти с аппаратами на боку пристают ко всем да во все щели лезут, у них своя выгода? — Дурджахан не ответила, улыбнулась. — Я-то думал, напишут они про ударника, про тебя, к примеру, а потом деньги дадут… Выходит, не так… — старик отхлебнул из пиалы.

Дурджахан внимательно поглядела на гостя — не подтрунивает ли он над ней. Нет, не заметно, глаза опущены, вроде чаем занят.

Допив чай, старик задумчиво повертел в руке пиалу.

— Я вот что хотел сказать… Ты, когда Пудак глупость эту устроил, злом за зло не платила, не вернулась в родительский дом, осталась среди нас, родственников твоего вероломного мужа. Блюла свою честь, дочку воспитала на зависть людям. Мы все очень довольны тобой, уважаем тебя, любим. А Пудак… Как был он Пудак Балда, так и остался. Он даже и разговора не стоит.

— Ну, зачем так? Я на него зла не держу. Он ведь по глупости в ловушку попал…

— И опять умные твои слова, достойные слова. Про ту, другую его жену, говорить не приходится: всевышний создал ее в минуту великого гнева. Свирепа, как верблюд зимой, упряма, как осел. Не женщина, а исчадие ада!

— Не скажите… У нее и жеманства, и хитрости хватит. Когда надо, злость свою в узелок завяжет да запрячет подальше. Аллах с ней, знать ее не хочу! Подальше б только от меня держалась — ничего мне от нее не надо.

— Про жеманство это ты верно. Не дай бог на глаза попасться — взгляд у нее приманчивый, как у дракона.

— Вот она и приворожила Пудака Балду.

— Что поделаешь, Дурджахан, прощать надо, хоть и не по душе он мне. Не чужой, ведь, нашего рода… — Солтанмурад-ага печально вздохнул и, разделив бороду на две равные пряди, провел по ней ладонями. Дурджахан прикрыла рукой рот, задумалась.

— А как ты полагаешь, Дурджахан, — помолчав, спросил старик. — Теперь-то хоть распознал он свою бабу?

— Надо думать, давно себя разоблачила.

— А что, если потолковать с ним? Может, вернется?

— Незачем ему возвращаться. Поздно.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Не лучше. Разбитый кувшин не склеишь…

— Ну, не говори так, дочка. И поломанные кости срастаются.

— Кости срастаются, а душа — нет. Белей снега, черней казана, горячей огня, холодней льда, тверже камня, нежней цветка — не найдешь для нее лекарства…

— Верные твои слова, Дурджахан….

— Что было, то прошло, и поминать незачем. Я свою дочь вскормила, взрастила. — без него обошлась. Чего ж мне теперь-то от него надо? Чего ради я покой терять буду? А потом ведь и о другом ребенке думать приходится. Мою дочку осиротил, теперь того ребенка бросит? Не нужно мне это. У меня одна мечта — пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать, чтоб видеть ее почаще… — Дурджахан опустила голову и выплеснула в очаг остатки чая из пиалы.

Солтанмураду не очень понравилось, что Дурджахан не хочет сходиться с Пудаком. Если б они сошлись, не было бы задачи — делить калым меж двумя домами. Именно поэтому он и завел разговор о возвращении Пудака, но Дурджахан ответила ясно и недвусмысленно, и продолжать разговор расчета не было. Зато Солтанмурад-ага услышал от нее другие, весьма нужные ему сейчас слова: «…пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать…»

— Хочешь, просватаю твою дочку прямо в нашем селе?

— А за кого? — помедлив, спросила Дурджахан.

— Семья Клыча хочет породниться. Сына его ты знаешь. Он по торговой части, в городе школу кончил. Лавка с городскими товарами в руках. Ты ведь знаешь Гандыма?

— Знаю, конечно…

— Ну и как он на твой взгляд?

— Плохого сказать не могу…

— Вот за него давай и пристроим твою дочку?

— А они заводили разговор?

— Клыч просил, чтоб я к тебе сходил, разведал. Сказать, пусть приходят?

— Может, не стоит так уж сразу, как бы не подумали, что торопимся…

— Да ведь разговор-то у нас с ним не вчера был. Они уж давно интересуются. Ты, конечно, с Акымом потолковать должна, он тебе родня, а что касается нашей стороны, я ничего против не имею.

— Это хорошо, что вы не против…

— Ну так я скажу Клычу, чтоб приходил, — старик оперся руками в пол, собираясь подняться. — Всего тебе наилучшего, Дурджахан!

— Будьте здоровы!

Возле самой кибитки Солтанмурад-ага встретил Мелевше, приветливо поздоровался, окинул ее ласковым взглядом. Девушка встревожилась.

— Мама, зачем дядя Солтанмурад приходил? — спросила она, еще не успев запереть дверь.

— По твою душу, доченька. Сватать.

— Как это — сватать! Мелевше оторопело взглянула на мать.

— Как всех сватают. Семья Клыча прислала его замолвить словечко. Разузнать…

Мелевше молча села в уголок и опустила голову. Мать глянула на нее разок, другой и поняла, что дело нечисто.

— Чего это ты, милая, головку повесила? Разве плохого жениха тебе прочат? По мне, так лучше и не придумаешь. Гандым, сын Клыча, — первый жених в селе.

— Да я и не говорю, что он плох, просто у каждого свой взгляд…

— Вот оно в чем дело!.. И кого же твой взгляд приметил?

Мелевше не ответила.

— Мама, а что ты сказала дяде Солтанмураду?

— Да что бы ни сказала. Раз нет твоего согласия, велю, чтоб не приходили родители.

— Вели, мама! Обязательно вели! Хорошо?

— Хорошо, доченька… Только ты уж тогда не таись от меня, скажи, кто тебе приглянулся.

Мелевше молча поглядела на мать, вздохнула и снова опустила голову. Дурджахан молчала, но Мелевше понимала, что может обидеть мать, если будет скрытничать. Она открыла книжку, которую все еще держала в руке, вынула заложенное меж страничек письмо, протянула матери и быстро вышла из кибитки.

Дурджахан начала читать, с трудом разбирая буквы.

«Здравствуй, Мелевше — Фиалка, прекраснейший из цветов! Я сел писать это письмо, но сердце затрепетало, и карандаш запрыгал у меня в руках, и буквы лезут одна на другую… Первый листок я выбросил, начал писать снова, Не сердитесь, что буквы такие корявые и некрасивые, — все равно рукой моей водила любовь, искренняя и прекрасная.

Мелевше! Вы родились, выросли в счастливое время, свежий ветерок свободы окропил нежные лепестки вашей души животворной росой: они никогда не поблекнут. И я счастлив, что родился в одно время с вами, что мне выпало счастье встретить вас на своем пути.

Мелевше! Черная зима навсегда ушла из нашей земли, к нам пришла вечная весна, солнечная весна, сулящая щедрый урожай. Мы с вами — одни из первых плодов нового времени, новой эпохи, мы обрели духовную зрелость и свободу. Мы вольны распоряжаться своим будущим, своей свободой, своей судьбой! Я слишком многословен, Мелевше, наверное, у вас уже разболелась голова от моей писанины. И все равно я не высказал даже тысячной доли тех чувств и мыслей, которые переполняют мою голову, мое сердце…

Сегодня я уезжаю в пески, а когда вернусь, мы должны встретиться, поговорить обо всем, все решить.

До свидания, Мелевше.

Письмо написал Сердар».

Глава пятая

Стоял апрель тысяча девятьсот тридцать второго года. Покрытые изумрудным халатом весны пески разукрашены были пестрыми купами цветов, словно наряд молодухи, расшитый веселыми узорами.

Впервые за много лет, которые провел он в духоте огромного города, добрался наконец Сердар до весенних просторов пустыни.

Он стоял на высоком холме и жадно смотрел по сторонам. Хотелось увидеть все, все, хотелось раскинуть руки и схватить, обнять всю эту красоту, эту бездну цветов, хотелось бежать вниз и бегать, бегать до изнеможения, как в детстве, а потом броситься на роскошный пестрый ковер и валяться!.. Нет, валяться нельзя, жалко мять цветы, им и так недолго осталось красоваться…