Макушка лета

— Трудитесь среди божественных женщин — и не имеете любовницу. Хотя бы ради дочурки. Суп сварит, бант соорудит, трусики поштопает. Вы понюхайте комнату. Ф-фа. Голый воздух. Живым не пахнет. Читать — соображения брать, ум не брать — деньги наживать, пустоту получать — ф-фа — иди улицу подметать.

— Как это: «живым не пахнет»? — спросила она отца.

Он ломал сушеные смородиновые корешки, чтобы залить их кипятком, и, казалось, совсем забыл о противном пегом перекупщике.

— Он привык к жареным гусям, ко всяким петрушкам, моркошкам, томатам, кипящим в масле. Их после куда-то заливают. Прости за грубость, к обжираловке привык. Для него аромат жизни в ресторанном смраде. Увы, он вовсе не подозревает о запахе честности. Истинному призванию неведомо хищничество.

Опуская письмо в почтовый ящик, прикрепленный к столбу, она увидела начальника колонии. Дардыкин шел в магазин. Хотя Дардыкин ни с кем не обходился резко и высокомерно, а к ней относился с уважительной предупредительностью, она оторопела перед ним. Не впервые она испытывала замешательство перед его цыганской красотой. Синие форменные брюки Дардыкина были усыпаны пыльцой травы. Ходил через луг к пруду. Шарики розового клевера, вдетые в петельку сизой рубашки, бились о воротник.

— Валентин Георгиевич...

— А, здравствуйте, медицина! За продуктами. — Он выпустил из горсти авоську и встряхнул ее.

Наталья осмелела.

— У меня заявление.

— На кого?

— Хочу сделать заявление о себе. Вам.

— Готов выслушать заявление дружественной державы. Ждите у вахты.

Кабинет у Дардыкина низкопотолочный. Столы, письменный и для заседаний, крыты малиновым сукном, со стены против окон из позолоченных рам смотрят Горький, Дзержинский и Макаренко, изображенные самодеятельным художником, что угадывалось по свинцовым теням, обведенным коричневым марсом.

В школьные годы Наталья посещала художественную школу, ее портреты и городские пейзажи получали на ученических выставках премии. Руководитель студии  н а ц е л и в а л  ее на Строгановку, но к десятому классу она решила, что в гении ей не выбиться — удел мужчин, и поступила в медицинский институт. Теперь, сидя за столом заседаний перед пугающе красивым Дардыкиным, она пожалела, что не поступила в Строгановку.

— Валентин Георгиевич, избавлю-ка я вас от убогого малярства. Обеспечьте меня маслом и проекционным фонарем. По этим самым холстам я напишу терпимые портреты. А после вы должны избавить колонию от бесхарактерного врача.

— Не должен. Обязан! На рессорном всегда план с перевыполнением, теперь — еле вытягиваем.

— Недаром я волновалась. Выставляйте меня взашей.

— И выставим.

— Вдобавок потребуйте лишить диплома.

— Самобичевание, доктор, отрадный признак. Мы вас понимаем: незащищенность вашу, доброту. Притирка к новой среде, довольно скрытной, всем дается сложно. Сам прошел через это. Летал, два года фронта, сбивал и меня сбивали, и то долго приноравливался.

— Вы были летчиком?!

— Истребителем. Пригласили после двадцатого съезда. Предложили послужить Родине на другом поприще. Согласился. На то партия и формирует нас, коммунистов, в духе самоотверженности.

— Сразу сюда?

— Было бы рановато. Пообкатался в замполитах тюрьмы. Труд я любил с детства. У нас в семье все были труженики: дед, мать с отцом, сестры. Но я не подозревал, что он изумительно воспитывает, переформировывает! Доставляют нам преступника. У него какая-нибудь семилетка, без специальности. От нас уходит со средним образованием, со специальностью. В авиации у меня сложилось довольно четкое представление о психологии полета. Понять бы психологию труда в среде заключенных и психологию преступника с такой полнотой — вот бы достижение! Я говорил о труде: изумительно воспитывает. Но труд не универсальное мерило поведения человека. Экономические мерила не застят для меня мерил этических. Не берусь определить, какое из них действенней для перестройки натуры, мировосприятия, привычек. Взять такой вариант: к вам на прием пришел отпетый выжига. Цель — пробиться в городскую больницу. Он прикидывается, будто бы его изнурила тошнота. Осмотр — и вы обнаруживаете: увеличенная печень, белки глаз желтоваты. Вы обеспокоились: болезнь Боткина. Отправляете в горбольницу. Он на четырнадцатом небе: провел с помощью элементарной мастырки свежеиспеченную докторшу и теперь среди людей свободы. Среди заключенных было невмоготу, хоть беги. Исследуют его в больнице, ничего не находят, возвращают. Предстает он перед вашими святыми очами и понимает — о подвохе вы догадываетесь, но, благодаря своей мудрой интуиции, направили в больницу. Прозрение? Оно!

— Вон как вы толкуете мой позор! А, утешаете. Я требую, чтобы вы прогнали меня взашей за отсутствие профессиональной строгости.

— Профессиональная строгость по моей части, по вашей — средства психотерапии.

— При гуманисте начальнике не должно быть в колонии доброго врача.

— Благостная оценка. Я умею наказывать. Слушайте, доктор. Печать в тревогах о нарушенном экологическом равновесии в природе. Нет ли нарушения равновесия в природе человека, в обществах, в самом людском мире?

— В чем?

— Равновесие создается противовесами: пользой и вредом, любовью и ненавистью, правдой и ложью. Строгость уравновешивается жалостью.

Я спросила Наталью:

— Вы нравились Дардыкину?

— Он боготворил жену.

— Что с ним сталось? Правда...

— Начальник той же колонии. Правда, перенес удар. Жена заведовала библиотекой там же, в колонии. Внезапно сбежала с гидрологом из освободившихся. Отбывал за ошибку по исследованию речного грунта. Мост через реку построили, вскоре он просел и завалился. Мужчина двадцати восьми лет, ей-то под сорок, сын в армии. Беглецы счастливы, дети у них. Видите, какая я отступница: начала рассказывать о знакомстве с Маратом, а отступила в далекое автобиографическое прошлое.

Антон поддержал кокетство Натальи:

— Почти что палеонтологическое.

Она улыбнулась, польщенная тем, что все еще смело может считать себя женщиной, которой не угрожает старость.

— Вспомнила о знакомстве с Маратом и догадалась, что вас пора кормить. Еда, на счастье, есть. Вчера приготовила луковый суп. Рецепт парижский. На второе — рыбный пирог, увы, не из свежего речного окуня, а из свежемороженного. Тертая свекла с арабским чесноком и грецкими орехами. Горячительный напиток наш.

— Рашен уодка, — уточнил Антон Готовцев.

— Мигом доскажу и бросимся в кухню... Первый день моего первого отпуска. Целый день в поезде. В купе из четырех пассажиров один только ничего не ест. Покуривает в коридоре. Импозантный лейтенант и вроде, как ни противоестественно, мыслитель. Нижние полки занимали две старые крестьянки. Мы им уступили. Троицкие крестьянки. Вернее, из-под Троицка. Словоохотливые. Все казачью жизнь вспоминали. Марат, я еще не знала, что он Марат, внимательно слушал. Раз даже вклинился в разговор. У него черта: знакомится — имя, отчество спросит и намертво запомнит. Были обе Филипповны, звали Анисья и Антонина, а друг дружку называли Оня и Тася. В первый день я так и не усвоила, кто из них Оня, а кто Тася. Марат мигом запомнил.

Наталью перебил Антон. Как в мегафон, проговорил в раструб из ладоней:

— Он не педант, но в смысле имен человеческих педант до чрезвычайности. Он не скажет: физик Лебедев, измеривший давление света на газообразные и твердые тела, а непременно — Петр Николаевич. Любимого французского художника Натальи Васильевны неизменно называет во всю длину инициалов: Анри-Эмиль-Бенуа Матисс.

— Тошка, противный эрудитишко, и всегда-то ты норовишь вырвать сахарный мосол. Не мешай... Марат завел разговор со старыми казачками: «Антонина Филипповна, и вы, Анисья Филипповна, скажите, помнят у вас и поныне Емельяна Ивановича?»

Старухи-то старухи, а с бесом, по их же словам, в душе. И ответствует ему Антонина Филипповна: