Кое-что о команде «плавающей сковородки»

Леня Мазин когда-то мечтал перейти на большие корабли, плавать в загранку. Да что и говорить, Лящук тоже не отказался бы. Но то было раньше. А сейчас есть БАМ, его бросать нельзя, как нельзя оставить серую ворчунью Лену, «плавающую сковородку», тихие сибирские рассветы, кедровое вольготье, охоту по первому снегу — все это накрепко въелось в сердце, это неистребимо.

Лящук уселся на камень, зачерпнул рукой воды. Вода была прозрачной, как стекло; в ладони, словно пойманная рыбка, вертелось плоское зерёнышко песчинки, юркое и желтое. Он усмехнулся: в Гибралтар бы сейчас... Там, где Танжер. Иль дальше — в Дакар, Дар-эс-Салам, Уолтфишбей. Или на Канары. Говорят, на Канарских островах — лучшая в мире погода, плюс двадцать пять зимой и плюс двадцать пять летом. Загорай, облупляйся, помахивай печеными пятками в воздухе. Ни тебе простуд, ни тебе болезней. Да-а, поплавать бы матросом годика так три. Но нельзя, пока строится трасса, пока они плавают по Лене на плоскодонной сковородке, на своем «Чилиме». Природа на Лене приезжему может показаться излишне однообразной: посмотрите прямо — утес такой-то, посмотрите налево — пупырь такой-то, а направо... смотрите внимательно... на вершине каменной скалы стоит крест. Скособочился, видите? Там похоронен неизвестный золотоискатель — видать, когда возвращался из промысла, «дружки» кокнули, а потом совесть заела — похоронили по-человечески и крест поставили.

В отпуск они ушли случайно. Так уж получилось. Есть в их ленском флоте теплоход «Таймыр», так этот теплоход повредился и стал на ремонт, команда его сходила в отпуск, а когда вернулась, посудина еще не была готова, тогда таймырцев и бросили на «Чилим» поплавать месяц, а чилимцев отпустили отдыхать. Вот они и приехали... Отдыхают, сил набираются. Пока вчетвером. Пока... Ибо вчера им на почте дряхлая старушенция в синем форменном берете вручила под расписку телеграмму. Телеграмма не отличалась обилием словес: «Буду двадцатого. Готовьте встречу». И все. Даже подписи нет. Словом, в стиле Сазоныча.

На четвереньках подполз Кит, потряс лохмами, сбрасывая с себя сонное оцепенение, разлепил глаза, вгляделся в воду, вздохнул обреченно — видать, собственное отражение не понравилось, подцепил что-то на мели пальцами, извлек — оказалось, обкатанный водой бутылочный осколок.

— Леньке сгодится, — Лящук набрал воды в рот, пополоскал, выплюнул белую, пополам с зубной пастой смесь. — Он ведь у нас стекляшки собирает.

— Где стекляшка? Что за стекляшка? Откуда стекляшка? Отложи для коллекции, — Мазин, громыхая аквалангом, протащился мимо Лящука, вошел по колено в воду, натянул на лицо маску. Кит даже головы не поднял, все продолжал смотреть в воду.

— Берегись, рапаны! — Лящук снова выдавил на щетку горку зубной пасты, засунул щетку в рот.

Из палатки показалась заспанная Варвара.

— Салют, ребята, — простонала она, распластываясь рядом на песке.

— Салют, — пробурчал Лящук.

— Что такой хмурый, ланцелот? — спросила Варвара.

Любит она всякие красивые словечки, нынешняя повариха, будущий филолог (Варвара готовится поступать в университет, на филологический). Ланцелот-ланселот...

— Да так...

— Может, не с той ноги встал?

— Да нет. Вроде бы с той...

В двадцати метрах от берега из морской пучины высунулась мазинская голова, посмотрела на них противогазными очками и, «сделав тете ручкой», утонула вновь.

— Что это он спозаранку? — спросила Варвара.

— Промышляет.

Варвара улыбнулась, Лящук помрачнел, погрузился в себя: от него не ускользнула эта улыбка, приязнь и нежность Варварины — и что она только нашла в этом курдле, в Мазине, а? Немой вопрос повис в воздухе, и Лящук помрачнел еще больше, а Варвара, не понимая всей глубины его состояния, но вместе с тем уловив перемену на лещуковом лице, потянулась безмятежно, спросила спокойно, с ускользающим равнодушием:

— Вид у тебя, парень... Гром гремит, земля трясется... Дождь, что ли, предвидится?

— Не предвидится, — пробурчал Лящук.

— Я, что ль, сегодня по котелкам, по щам да кашам дежурная?

— Ты, — отплюнулся зубной пастой Лящук.

— Я там сливы привез, — оторвался от воды Кит.

— Что ж вчера не предложил, джентльмен? — спросила Варвара.

— Забыл.

— Всегда у тебя что-нибудь неладно.

Лящук, умывшись, расстелил на берегу холстину, развернулся лицом вверх, чтобы солнцу было сподручнее красить его портрет в бронзовый колер, чтоб лучи не ускользали и не промахивались, сглотнул вязкий сладковатый ком, оставшийся от зубной пасты, закрыл глаза и погрузился в цветастую одурь, в полусон-полуявь, куда извне проникали плеск моря, далекие всхлипы чаек, глухие заэкранные голоса. До поры до времени невозможно было выплыть из этой одури, прийти в себя...

Очнулся он от чужого голоса, оторвал тяжелую, набухшую звоном голову от холстины, увидел, что рядом с их утлым полуутопшим челноком впахалась в берег округлым носом рыбацкая лодка — крепкая, черная от смоли, со свисающими с бортов веслами. В голове у Лящука промелькнуло недоумение: почему весла, ведь над кормой лодки возвышается голубой остроугольный пенек мотора? — но потом сообразил, что у берега здесь мелко, мотор может зацепить винтом за дно, вот и приходится браться за весла.

Голос принадлежал худому и низкорослому, одетому в продырявленную голубую майку человеку. Грудь у него была узкая, костистая, совсем без мышц — казалось, что сколоченную из фанеры коробку туго обтянули кожей, без всяких прокладок, простилок, прослоек, накрепко зашнуровали — получилась грудь, которую сверху прикрыли майкой, чтобы не было стыдно за грубое изделие, за топорную работу. Пахло от человека рыбной чешуей, внутренностями, морской губкой, которой здесь обмощены все камни, — словом, профессия его была ясна: человек этот — из промысловой бригады, чьи сети стоят перед Лягушачьей бухтой, под крутым отвальным берегом, с которого сползают в воду сизоватые, цвета плесени ручейки. Это мягкая глина «кил». В морской воде мыло не мылится, не пузырится радужной пеной, а вот кил, тот мылится, им даже белье стирать можно и голову мыть.

Леня Мазин с этим дивом их еще в день приезда познакомил.

— Что ты здесь со своим чудо-юдо-аквалангом потерял? — укоризненно выговаривал рыбак Мазину, и Лящук понял, что эти люди давно знакомы, еще по коктебельской жизни Лени. — Ракушки эти вот, да? Их ты потерял, да? Или ерша берешь на абордаж, выковыриваешь его, мухрастого, из песка, а?

Мазин изобразил плечами жест, поднял их вопросительно: а черт его знает, может, и ерша... Рыбак распалился еще больше.

— Недалеко отсюда, во-он за теми вот камнями, метров триста если пройти, имеется одно место, ты же здешний, должен знать... Немцы там в сорок втором затопили шхуну. Торпедой стрельнули и уложили на грунт. Иностранная шхуна-то. Вот туда и попробуй забраться. Рыбешка там покрупнее водится. Не ерш-скорпена, не слизь морская. Наши иногда ныряют, кой-чего и из предметов достают. Намотай себе на ус. Как живешь-то?

— Местами ничего.

— Как БАМ?

— Строится.

— Ну, заглядывай вечером... Туда, в рыбацкий домик. Выпьем, покудахтаем.

— Спасибо, — поблагодарил Мазин, рыбак легко прыгнул в лодку, сдвинул ее веслом с места, отогнал на глубину, дернул веревку, конец которой, увенчанный деревянной пуговкой, высовывался из мотора, лодка окуталась сизым вонючим парком, пошла задом. Через минуту она грохотала уже за скальным выступом.

Мазин еще некоторое время крутился на одном месте, не зная, что и предпринять, потом, увидев, что Лящук смотрит па него, спросил:

— Слышал?

— Слышал.

— Ну и как?

— Есть смысл попробовать.

Леня крутнулся еще раз, постоял немного молча и, не придумав ничего путного, потопал к палатке. Пора было завтракать — поспели рапаны, которых Мазин наловил, пока Лящук загорал, пребывая в цепенящей одури.

День разгулялся совсем, уже здорово припекало, хотя все вокруг еще было покрыто слоистой прозрачной поволокой. Голая, с редкой порослью макушка горы едва виднелась в этой дымной накипи. И вообще, день сегодня до самого финиша будет дымным — куда ни глянь, все в сизой глубине.