Разлив Цивиля

На дороге перед райкомом остановился новый «газик», шофер, открыв дверцу, но не выходя из машины, внимательно посмотрел на заднее колесо, и Павел узнал в нем Виссариона Марковича, а по-уличному — Виссара. Был он сявалкасинский, а работал шофером в леспромхозе. Раньше работал на так называемой газогенераторной машине, где топливом служили чурки, теперь на легковой, похоже, возит начальство.

Тем временем хлопнула вторая дверца, и из-за машины на дороге появился невысокого роста мужчина в кожаном пальто, в серой каракулевой шапке, с офицерским планшетом в руках. Был он крепкий, ладный и какой-то весь светло-коричневый: такого цвета были его пальто, планшет, верх шапки, окантовка на бурках, таким же было и обожженное на ветру и морозе лицо.

Проходя мимо Павла, он пристально поглядел на него строгими требовательными глазами, словно спрашивал: кто такой и откуда? — и легко взбежал на райкомовское крыльцо. Стоявшие на крыльце почтительно расступились, давая дорогу, но он замедлил шаг и начал здороваться со всеми за руку. Послышалось:

— Трофиму Матвеевичу! Наше вам!

— Салам, салам, Иван Евдокимович…

Раздался смех, должно быть, что-то веселое сказал леспромхозовский начальник. Он же первым открыл дверь и первым вошел в райком, а уж за ним двинулись и все остальные.

Машина неожиданно тронулась, и Павел запоздало пожалел, что сразу не подошел к Виссару. С ним бы можно было доехать до леспромхоза, а оттуда до Сявалкасов и недалеко, и всегда найдется на чем уехать. Но ведь должен же кто-нибудь приехать из Сявалкасов и сюда, на собрание актива!

И только так подумал Павел, как на дороге показалась во весь опор скачущая коняга, запряженная в легкие сани-розвальни. Одинокий седок, стоя на коленях, этаким удалым молодцом запрокинулся назад, повиснув на туго натянутых вожжах. Гнедой тонконогий жеребчик не очень-то слушался хозяина, все же тому удалось у самых ворот райкомовской ограды придержать коня и круто повернуть на подворье. Правда, при этом сани с маху ударились о каменный столб и так накренились набок, что седок чуть не вылетел из них. Направив коня к свободной коновязи, он опять так резко вздыбил его, что тот, оседая на задние ноги, едва не вылез из сбруи.

Павел потому так внимательно следил за приехавшим, что сразу же, еще издали узнал в нем друга детства Володю. И как только тот выпрыгнул из саней, Павел подбежал к нему, и они начали тискать друг друга, хлопать по плечу, толкать и опять обниматься.

Всегда, что ли, так бывает при встречах после долгой разлуки?! Хочется о многом спросить, о многом самому рассказать, но не знаешь, как и с чего начать, ничего не идет на язык. И смотришь, смотришь на друга, словно не видел его сто лет и еще двести не увидишь.

— Ты, брат, как с неба свалился. Хоть бы написал.

— Вместо письма сам приехал.

— В отпуск?

— Нет, насовсем.

— Ну, это здорово! Это хорошо, что насовсем. А что тут делаешь?

— Да вот ищу, на чем бы уехать в Сявалкасы.

— Значит, я как раз кстати. Видишь ли, как говорит наш секретарь райкома комсомола Александр Петрович Завьялов, я теперь вожак сявалкасинской молодежи. И вот как вожака меня вызвали на партактив. Ну, а поскольку актив-то не комсомольский — я думаю, ничего страшного не произойдет, если я немного посижу да и уйду.

— Не торопись. Я могу и подождать. А то еще, чего хорошего, от товарища Завьялова нахлобучку схлопочешь.

Володя улыбнулся:

— Главное — зарегистрироваться, и никакой нахлобучки. А собрания, признаться, оскомину начинают набивать. Вчера только закончился двухдневный семинар, а нынче, видишь, — снова в район… Да! Все хочу спросить: а где твои вещички, не так же вот, руки в карманы, приехал, надо думать?

Павел ответил, что вещи здесь, в райкомовской раздевалке.

— Тогда выноси и укладывай в сани, пока я там буду отмечаться.

Провожая взглядом убегающего Володю, Павел подумал о том, что, конечно же, его друг детства (с Володей они учились вместе с первого класса) за те годы, что они не виделись, изменился: раздался в плечах — вон как натянулось пальто на лопатках! — возмужал, но вместе с тем остался все тем же Володей, какого он знал раньше — горячим, порывистым, веселым.

Привязав коня и задав ему сена, Павел отправился за чемоданами.

4

Говорится: белый, как снег. А про мартовский снег уже не скажешь, что белый; уплотнился, с южной стороны подтаял, потемнел. Но все равно горит, искрится на солнце, будто поле усыпано мелкой стекольной пылью.

— Если ехать по шоссе, — Володя поудобнее устроился в санях, подобрал вожжи, — через каждые две минуты придется сворачивать на обочину. Машины дыхнуть не дают. Да и конька только-только приучили к упряжке, совсем еще глупый: видишь, как выехали, не переставал бежать… Так что поедем через лес: и прямее, и теплее. Как это старики говорят: лес для человека — половина тулупа.

Лес начинался сразу же за поселком. Дорога была узкой, от частых ударов грядками саней кора на ближних деревьях ободрана, но ехать этим узким лесным коридором было куда интереснее и даже как-то уютнее, чем просторным шоссе.

— Да ты садись половчей, чего на коленях выстаиваться, — балагурил Володя. — И соломы не бойся, приедем — отчистишь свой костюм.

— Я вот на лес гляжу, — сказал Павел. — Поредел, и заметно поредел. На этом месте, помнишь, какие сосны росли?

— Леспромхоз… Теперь ведь пилят не по старинке. Техника! Смотришь: за два дня и нет, как не бывало, целого квартала… Фу, черт, в рифму начал говорить, впору за стихи приниматься… Ну, да ладно, обожди ты со своим лесом. Я тебе доскажу…

Володя подвинул в передок саней сбившиеся чемоданы, привалился к ним плечом.

— Призывался я, как ты знаешь, на другой год после тебя. Ну и ничуть не сомневался, что попаду на Службу в столицу нашей Родины Москву. Во сне уже не раз стоял часовым у Мавзолея Ленина. И дальнейшее все было ясно как день: жить после службы останусь в Москве, женюсь на красавице москвичке и так далее и тому подобное. А на станции посадили в поезд и — ту-ту! — на восток. Вот тебе и Москва! Ну, ты знаешь, я человек легкий, подолгу предаваться всяким переживаниям не люблю. Восток так восток. И плох ли Свердловск, Омск, Томск… Однако же и эти города прошли мимо нас, как Азорские острова. Три недели ехали товарняком, а потом на самолет и — на север.

Павел слушал Володю и вспоминал свое начало службы…

Их эшелон шел на запад, и они тоже гадали, где остановятся.

— Окончил школу сержантов, — продолжал Володя, — и меня двинули еще дальше: сразу же, одновременно и на восток и на север. Словом, так далеко, что дальше уже и некуда. Зимы там не так чтобы очень морозные, терпимые. Но уж если начнутся бураны — целая неделя. Или наступит полярная ночь, — кажется, что уже вовек не увидишь светлого дня. Луну ждешь заместо солнца. А ведь надо и в наряд на границу ходить, и вообще службу нести. Хотя иной раз и подумаешь: кому взбредет в голову тут переходить границу, кому захочется идти на верную смерть?! Отбудешь свой наряд — свободен. А только куда пойдешь, в какой такой город или хотя бы просто поселок? Ни того, ни другого нет…

Павел служил рядом с большим городом. Но город этот был чужим, И в увольнение они ходили тоже не так часто.

— Наконец-то солнце взошло. Радуешься. Но уж если оно взошло, то несколько месяцев и не заходит: и попробуй тут разбери, где день, а где ночь. Да и тепла от того солнца на три копейки: вышел в гимнастерке — с солнечной стороны тепло, а с другой — мороз пробирает. Словом, как у нас вот в такое время… Вот тебе, Володя, говорю, и Москва! Ну, правда, — Володя тряхнул головой, улыбнулся, — вернулся оттуда настоящим полярником. Вот видишь, — и он протянул голые руки. — Даже в морозы варежки надеваю редко. Наши холода, после той закалки, меня уже не берут. Даже рыбачить на Сявал [4] хожу в таком же вот виде.