Доктор Сергеев

— Ан-да не пьет! — громко рассмеялся Михайлов. — Да ведь он нас с вами, Никита Петрович, за пояс заткнет! Мы-то с вами не так начинали. Наперсток, и тот разливали по галстуку. Придется еще по одной…

Костя повеселел, приободрился и даже рассказал, что ему пришлось поставить под вопрос диагноз старого врача и вписать свой.

— Это бывает, — заметил Никита Петрович. — Это бывает!

— Однако надо быть осторожным… — смеясь, прибавил Михайлов. — Как бы не пришлось отменить ваш и снова вписать старый.

— Все может быть, надо выждать, — примирил их Курбатов.

Косте страстно захотелось доказать свою правоту, и он стал подробно рассказывать о болезни в том порядке, которого требует учебник клинической терапии: на что жалуется больной, что показали объективные данные, что найдено в анализах…

Никита Петрович выслушал и, улыбаясь, заметил:

— Все, что вы говорите, — правильно. Мыслите вы клинически верно… но возможно все-таки, что прав доктор Кольцов.

Костя растерялся и ничего не ответил, на душе снова стало неспокойно, хотя в сознании осталось убеждение, что ошибся не он.

— А по-моему, Костя прав… — решительно заявила Лена. — Кольцов в поликлинике не может так тщательно обследовать больного, как это сделал Костя и палате.

И Косте показалось, что Лена это говорит только для того, чтобы поддержать его и вывести из неловкости и смущения. Он был ей благодарен, но обида не оставляла, и он упрямо думал:

«Вот увидите, что я не ошибся, вот увидите!..»

— А вот Елена Никитична — молодец! — как будто нарочно чтобы рассердить Костю, вдруг сказал Михайлов. — Она мне сегодня так ассистировала при операции язвы двенадцатиперстной, что дай бог каждому! Просто молодец! Правда, Николай Ильич?

— Правда, — улыбаясь ответил Курбатов. — Она серьезно подготовлена.

— Ну-ну! — делая сердитый вид, внушал Никита Петрович. — Нечего портить мне дочь! «Ассистировала»!.. Подумаешь!.. Учиться надо! Учиться, учиться и учиться!

Все, что говорилось в течение вечера, казалось Косте направленным против него. И его рассказ о больных, и ответ знающих, опытных врачей, и слова Михайлова о Лене, и то, как он при этом поглядывал на нее, и заключительная фраза знаменитого профессора — все, все показывало, что он, Константин Сергеев, слабый, почти ничего не знающий врач. И при сравнении с уверенным Михайловым он для Лены тоже ничего не представляет, и Лена серьезно любить его, конечно, не может. Вот и сейчас она на него совсем не смотрит и о чем-то сговаривается с Михайловым. Конечно, этого нужно было ожидать, иначе и быть не могло. С Костей ее связывали только институт, общая работа, совместные возвращения домой, его помощь перед зачетами и экзаменами. Сейчас это кончилось, и с этим, видимо, кончилось и все…

Он грустно смотрел на ее порозовевшее лицо, на локон, закрывший от него глаза, на мягкую линию шеи и думал:

«Зачем же я тогда учился не тому, что надо? Зачем послушал отца и отдал столько лет медицине?»

Лена внезапно прервала его размышления:

— О чем ты, Костик?

— Так, ни о чем.

— Хочешь, я за тобой завтра заеду?

— Пожалуйста, я буду страшно рад.

— Ладно, договорились.

Косте самому было непонятно: отчего так сразу свалилась тяжесть, давившая грудь. Все, что терзало его весь вечер, внезапно оставило его, и все снова, как в недавние дни, стало ясным и хорошим.

Он вышел на улицу вместе с остальными гостями, незаметно для себя проводил Михайлова до самого его дома и уже не чувствовал к нему никакой неприязни. Наоборот, он искренне его поблагодарил, когда, прощаясь, Михайлов сказал:

— А относительно диагноза болезней тех двух больных — вы не очень-то терзайтесь. Ведь возможно, что и Кольцов, и вы ошиблись. — Он просто и дружески рассмеялся. — В первые годы работы в клинике это нередко бывает. Да и не только в первые годы. И в этом ничего страшного нет! Позднее диагноз выползет сам, и все станет ясно.

Костя, подставляя разгоряченное лицо прохладной влаге ночи, шел спокойной походкой и с удовольствием думал о завтрашнем дне.

III

Он пришел в клинику бодрый и свежий. Было еще рано, от вымытых полов и стен больших коридоров веяло приятным холодком, сквозь окна падал мягкий свет неяркого осеннего солнца.

В палате Костя, едва сказав: «Здравствуйте, товарищи!», сразу же обратил внимание на странную позу больного Самойлова.

Он сидел, беспомощно опираясь на высоко подложенные подушки, голова была запрокинута, рот открыт. Видимо, ему не хватало воздуха. Костя направился к нему, и уже издали, увидев его лицо, взволнованно подумал:

«Цианоз… Одышка… Наступает острая недостаточность сердца…» Лицо больного было иссиня-бледно, пересохшие губы темны, почти черны, испуганные глаза, несмотря на отеки, широко открыты и вместе с тем странно безжизненны и равнодушны. Живот вздулся, будто в него накачали воздух.

— Что с вами? — спросил Костя.

Больной ничего не ответил, и Косте показалось, что он презирает его за вчерашнюю болтовню о том, что ему ничего не грозит, за пустой оптимизм, за беспомощность.

«Какое тебе дело до того, что со мной? — казалось, говорили его глаза. — Все равно ты не можешь мне помочь».

«Я не могу?.. Или медицина беспомощна?.. — подумал Костя. — Кого ты в этом обвиняешь?»

Больной дышал часто и поверхностно. Его нос, губы и концы пальцев синели все больше. Костя взял его руку — пульс был удовлетворительного наполнения. В чем же дело?

— Если можете, — попросил Костя, — скажите, что вы чувствуете?

— Слабость… — тихо, с большим трудом произнес больной. — Ужасная слабость… Кружится голова… И дышать трудно…

Это было видно и так.

Костя, стараясь не потревожить больного, осторожно приставил стетоскоп и выслушал сердце. Потом так же мягко, едва касаясь груди, выстукал его. Сердце было резко расширено.

«Так… — думал Костя, — развивается острая недостаточность правого желудочка. Отсюда тяжелое состояние. Но, может быть, дело не только в сердце, а в водянке живота? Если выпустить жидкость и назначить меркузал — должно наступить облегчение».

Он едва дождался прихода старших врачей и профессора и показал им больного.

Профессор, высокий, широкий в плечах, с длинным, гладко выбритым холеным лицом, блестя стеклами старинных очков в золотой оправе, просмотрел историю болезни, задал два-три вопроса больному и спокойно сказал:

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Вам окажут помощь, и все пройдет. Вы отдохнете.

Но Косте показалось, что профессор недопустимо равнодушен и что ассистент также невнимателен к больному. Для спасения больного требовались героические меры, а ему уделяли времени не больше, чем любому другому.

«Это ужасно… — настойчиво билось в мозгу Кости. — Это ужасно…»

Но обход продолжался, будто ничего ужасного не было. Однако в коридоре профессор сразу же остановился:

— Относительно Самойлова… — сказал он тихо. — Выпустите жидкость, дайте внутривенно — глюкозу, внутримышечно — гитален или кофеин… Следите за сердцем, — старайтесь предупредить дальнейшее развитие недостаточности…

И Костя сразу стал спокойнее. Он узнал совершенно точно, что делать. Сам Василий Николаевич, заслуженный деятель науки, крупнейший терапевт — Костя благоговейно перечислил про себя все звания, степени, должности профессора — директор клиники, член-корреспондент многих иностранных терапевтических обществ, автор нескольких десятков объемистых трудов о болезнях сердца и печени, — сам Василий Николаевич указал, что надо делать. О! Это не шутка! И твердая уверенность, спокойствие за судьбу больного охватили Костю. И ничего обидного не было в том, что, при всей корректности профессорского тона, слова его все же казались предназначенными больше для студента четвертого, пятого курса, нежели для врача, хотя бы и очень молодого.

«Внутривенно…» «Внутримышечно»… Это, конечно, несколько излишне, это технические подробности, которые, само собою разумеется, Костя обязан хорошо знать. Но ничего обидного в этом не было. Тем более что все назначения профессора полностью совпадали с тем, что назначил бы и он сам. Правда, он дал бы еще и меркузал против дальнейшего накопления асцитической жидкости. Но профессор, видимо, просто выпустил это из виду. Или, может быть, считал, что это само собой разумеется. А впрочем, следует спросить его, может быть это и не нужно?