Доктор Сергеев

Он впервые почувствовал всю свою ответственность за диагноз, за лечение, за жизнь вверенного ему больного.

«Жизнь человека!.. — думал он. — Мне доверена жизнь человека… Я отвечаю за нее…»

Он мыл руки, продолжая думать о последнем больном, и не замечал, что уже несколько раз намыливал их, обмывал и снова намыливал.

— Ой, доктор, больно уж ты сегодня крепко взялся за дело… — подавая полотенце и добродушно смеясь, сказала Домна Ивановна. — Эдак сразу изведешься.

— Ничего, Домна Ивановна, я сильный.

— Вижу, что сильный, а только силы надобно смолоду беречь… Видишь, один только денек и поработал, а уж делаешь одно, а думаешь о другом…

— О чем это вы?

— Да вот — моешь руки, а не видишь их, о больных думаешь…

— Да… — совсем смутился Костя. — Задумался. А почему вы думаете, что о больных?

— Да уж вижу. Хороший доктор только когда спит — о больном забывает. А то и во сне их видит.

Домна Ивановна проводила Костю до вешалки и, вдруг снизив голос почти до шепота, сказала:

— Там у вас во второй палате учитель больной… У самого окна…

— Самойлов?

— Он.

— У него наверное цирроз печени.

— А сердце?

— Ничего особенного.

— Неверно. Худое у него сердце… — внушительно сказала Домна Ивановна. — Совсем худое… Дышит — никуда не годится…

— Что вы? — встревожился Костя. — Я пойду по слушаю.

— Не надо, — уверенно остановила его санитарка. — Зачем его пугать? Идите домой, а здесь, слава богу, дежурный врач. Я ведь это на будущее говорю.

Костя ушел усталый, но довольный, и только разговор с Домной Ивановной оставил неясное беспокойство.

«Надо будет позвонить дежурному врачу, обратить его внимание, — подумал он, выходя на улицу. — Хотя нет, это сделает Домна. Но как же случилось, что она, санитарка, заметила нехорошее дыхание Самойлова, а я, врач, тщательно выслушавший больного, не обратил на это внимания?.. Впрочем, может быть, она ошиблась?.. Даже наверное…»

Он успокоился и стал думать о Лене. Что она расскажет ему о своем первом рабочем дне? Ведь и она должна начать свою врачебную деятельность, если только ремонт в здании хирургической клиники закончен. Ее отец, один из известных профессоров, взял ее в свою клинику факультетской хирургии, и Костя страдал оттого, что Лена будет работать в другом конце города, что он подолгу не сможет с ней видеться и кто-то другой будет провожать ее по вечерам домой, точно так, как он провожал ее из института в течение многих лет совместного учения. С кем она там работает? Кто ее окружает?

Костя даже на мгновение приостановился. Что-то заныло в груди, как это бывало с ним, когда он узнавал неприятное о близком человеке. Ему представилось лицо красивого хирурга, доктора Михайлова, который часто бывал у отца Лены и так любезно говорил с ней, слишком уж ласково глядя на нее большими, немного наглыми глазами. Лена не находила, что его глаза неприятны, и от этого Косте они казались еще более нехорошими. А Лена, несомненно, нравилась Михайлову. Это было видно из того, как настойчиво он предлагал ей свою помощь перед экзаменами, как охотно рассказывал о своей молодости, студенческих годах, о своих операциях. А когда Михайлов пригласил Лену в театр, и она, против своего желания — как она потом объяснила Косте, — приняла приглашение и смотрела с ним «Маскарад» и потом, после театра, они еще долго гуляли, Костя почувствовал, что в знакомстве Лены с Михайловым таится угроза. Костя знал, что Михайлов женат, что у него есть дети, но ведет он себя как холостяк и все свободное время отдает то одному, то другому роману. И то, что он был уже немолод и довольно грузен, нисколько, как казалось Косте, не отталкивало женщин, — наоборот, они легко подпадали под его обаяние. Больше всего Михайлову нравились молодые девушки, чаще всего это были студентки, или «докторисы», как он их иронически называл.

Костя ненавидел Михайлова. Его остроумие казалось ему пошлым, его знания — поверхностными. Красивое полное лицо раздражало своим сытым выражением, а темные, порочные — обязательно порочные, Костя в этом не сомневался, — глаза и маленькие холеные, тщательно подстриженные усы вызывали отвращение. Когда Михайлов ел, с аппетитом уплетая большие куски, его сочные губы розовели больше обычного, ровные и крепкие зубы сверкали белизной и здоровьем. «Аппетитно ест, скотина, — думал Костя. — И у других вызывает аппетит». Отец Лены, гостеприимный хозяин, любил угощать, и чем больше Михайлов ел, тем больше старик придвигал к нему тарелок, беспорядочно подкладывая и масло, и сардины, и сыр, и колбасу, а Михайлов, шутя и рассыпая шутливо-преувеличенные комплименты хозяину, вкусно опрокидывал в рот содержимое хрустальных рюмок или, перед тем как сделать глоток вина, рассматривал его рубиновую игру в ярком свете столовой люстры.

— Здоровый мужичище! — смеясь, говорил о нем отец Лены, профессор Никита Петрович Беляев. — Зверь-мужик! Вот так же точно, как он ест, так и работает, так и живет, так и любит! Сочный человечище!

От этих слов Косте становилось особенно неприятно, будто при нем хвалили его лютого врага.

— Кабан! — вырвалось как-то у Кости. — Жирный, здоровый кабан и больше ничего!

— Ну, что вы, что вы! — возразил Никита Петрович. — Впрочем, надо понять и вас, мой дорогой юный коллега…

Костя пришел домой с встревоженным сердцем. Он думал о том, что Михайлов еще не получил обещанной в этом году кафедры, стало быть, остался работать в клинике Беляева и будет ежедневно, ежечасно встречаться с Леной. Знакомый холодок в левой стороне груди возник и поднялся к самому горлу, мешая Косте отвечать на вопросы матери.

— Уж я тебе, Костенька, сегодня такой обед приготовила, такой обед, что хоть в Кремле на приеме подавай, — говорила мать.

А Костя думал о своем.

Перед Костей вставала фигура Лены, ее продолговатые зелено-серые глаза, золотистые, чуть-чуть рыжеватые волосы, и рядом вырастал Михайлов.

Костя понимал, что ревность его необоснованна.

«Это глупо… — сказал он сам себе, — очень глупо, бессмысленно…»

И сразу же ему стало легче, будто он с точностью выяснил, что для ревности нет и не может быть никаких оснований. Он спокойно закончил обед, позвонил в клинику, спросил дежурного врача о состоянии своих больных и, получив удовлетворительный ответ, поехал к Лене.

Взглянув на окна профессорской квартиры, он увидел ярко освещенные комнаты и быстро поднялся по мраморной пологой лестнице в третий этаж.

В столовой было шумно, кто-то громко смеялся, и сквозь смех слышался голос Михайлова. Косте сразу же захотелось уйти.

— Позовите Елену Никитичну, — попросил он старую няньку Беляевых. — Мне на минуточку… По делу…

Но Лена уже вышла в переднюю.

— Где ты был так поздно? Я уже звонила тебе. Хочу, рассказать — какой день интересный! А у тебя? Идем — расскажи…

Она была оживлена и, введя Костю в столовую, торжественно-шутливо представила его:

— Ординатор госпитальной терапевтической клиники Константин Михайлович Сергеев! Прошу любить и жаловать.

— А-а, очень, очень рад, дорогой коллега, — как всегда радушно, встретил Костю отец Лены. — Садитесь. Вот здесь.

И сразу стал придвигать к нему все, что было на столе, накладывая в его тарелку без разбору все попадавшееся под руку. Потом налил большую рюмку водки.

— Папа, не спаивай его! — просила Лена. — Он не пьет.

— Хороший врач должен пить, — сказал Михайлов, поднимая рюмку.

— Но это, кажется, привилегия хирургов? — спросила Лена.

— Нет, всех врачей! — убежденно сказал Михайлов. — Позвольте выпить за ваши медицинские удачи, молодой товарищ!

Косте был неприятен покровительственный тон Михайлова, развязная манера разговора. Ему показалось, что Михайлов нарочно так говорит, чтобы подчеркнуть перед Леной пропасть, лежащую между их местами во врачебной иерархии. Ему хотелось отказаться от вина, но это было невозможно. И хозяин, и его второй ассистент Николай Ильич Курбатов, и его жена, и Лена — все подняли рюмки, и Костя залихватски опрокинул свою в рот. Он был доволен, что все вышло ловко, как у доброго старого выпивохи, и поспешил продолжить в том же стиле — закусил не сразу, а чуть выждав, словно наслаждаясь вкусом водки, потом съел крохотный кружок огурца.