Доктор Сергеев

Костя сразу восстановил в памяти один за другим несколько соответствующих случаев и почувствовал удовлетворение оттого, что может пользоваться в своих размышлениях материалами «собственных клинических наблюдений» и делать хоть и печальные, но вполне самостоятельные выводы.

«Ну а если диагноз уже поставлен, если болезнь удалось точно определить, — тогда что? — незаметно для себя повторял Костя фразы Степана Николаевича. — Что тогда? Надо начать лечение, а лечить-то мы и не умеем. Вот в чем беда — лечить не умеем!..»

И услужливая память снова подсовывала Сергееву «отрицательный» материал: неудачи врачей, ошибочные диагнозы, не поддающиеся лечению болезни, неправильные назначения, даже случайные промахи.

«И в самом деле, — старался он убедить себя, тщательно подбирая «обвинительный материал», словно собирался выступить с обличительной речью. — В самом деле, на протяжении всего длинного и мрачного списка человеческих болезней мы, в конце концов, очень редко встречаем специфические средства, направленные прямо против данного заболевания. Почти все болезни предоставлены самим себе, и мы можем только пытаться повлиять на естественный ход событий. В этом списке слишком часто мы натыкаемся на обидные и раздражающие слова: «Этиология неизвестна», «Лечение — специфических средств нет», «Прогноз — неблагоприятен». Вот, например, в третьей палате лежит семнадцатилетняя девушка Ларионова с туберкулезным менингитом. Что мы можем сделать? Ничего. Как спасти ее? Увы, нечем спасать. «Прогноз абсолютно неблагоприятный». В изоляторе погибает от гангрены легких столяр-краснодеревец Мещанинов, и помочь ему ничем невозможно. Врач знает об этой болезни только одну истину: «Большинство этих больных погибает в короткое время!» — и все. А сердечные болезни, занимающие в клинике такое большое место, разве с ними обстоит намного лучше? Увы, нет! Острый эндокардит, острый миокардит, грудная жаба, астма сердечная, аневризм аорты и другие сердечные болезни имеют очень тяжелый, часто безнадежный прогноз…»

Если бы не приезд профессора, Костя, вероятно, долго еще размышлял бы на тему о несовершенстве медицины. Он словно пил терпкое и невкусное вино, чтобы только скорее опьянить себя, влить в грудь больше злой, тяжелой горечи, напитать сердце убивающей болью. Эта новая боль нужна была, чтобы отвлечь от другой, более острой. Он как рецептом пользовался знаменитым афоризмом Гиппократа: «При двух одновременных болях в разных местах сильнейшая боль затемняет другую».

Отрываясь от бумаг, профессор любезно сказал Косте:

— По поводу перехода в эндокринологическое отделение? Пожалуйста, поговорим. Но ведь это разговор обстоятельный? Не так ли? Тогда попрошу вас завтра в два часа. Удобно вам?

— Вполне.

— Очень хорошо.

Костя уже переступил порог кабинета и хотел закрыть за собою дверь, когда профессор его окликнул:

— Впрочем, если вам по пути, — я сейчас еду в хирургическое общество и охотно подвезу вас. По дороге и поговорили бы.

— Буду очень благодарен.

Костя действительно был рад такому обороту и минут пятнадцать терпеливо ждал профессора. В просторной машине было спокойно и уютно. Профессор предупредительно сел вполоборота к нему, и Костя мог свободно, без помех, рассказать обо всем, что томило его в последнее время.

Профессор сдержанно улыбался, и снисходительная ласковость, с какой он слушал, была несколько неприятна Косте.

— Ваши разочарования и сомнения меня нисколько не удивляют, — не переставая улыбаться, сказал профессор. — Они мне очень знакомы. И по собственным переживаниям, особенно в молодости, и по многим, вот таким же точно, как ваш, рассказам. Это естественно. Надо быть очень самодовольным, или очень равнодушным, или, может быть, бездарным, пустым человеком, чтобы, придя в медицину, вполне удовлетвориться тем, что в ней есть, и на этом успокоиться. У нас действительно имеются рядом с огромными достижениями и совершенные провалы, и беспомощность, и неумение…

Профессор перестал улыбаться. Его большое, с лохматыми бровями и пристальным взглядом лицо перестало быть приветливым. Он даже понемногу начал сердиться.

— Но кто, собственно, сказал, что врачу, приходящему в медицину, нужно подать все готовое, а он будет, потирая ручки, только порхать от больного к больному и пописывать стандартные рецептики? Для вас уже и так много, очень много приготовлено, особенно за последние сто и, в частности, за последние двадцать пять лет. А теперь очередь за вами. Теперь вы, молодые, сомневайтесь, огорчайтесь, ищите, добивайтесь! Для вас открыто широчайшее поле, такое поле, какого никогда и нигде раньше не было. Работайте!..

— Василий Николаевич, — пытался что-то объяснить немного сконфуженный Костя. — Я именно об этом и хотел…

— Простите, — не дал ему договорить профессор, — я кончу свою мысль…

Он посмотрел в окно, увидел здание, где помещалось хирургическое общество, и коротко закончил;

— Работать надо! Вот и все!

— Об этом я и хотел поговорить.

— Прекрасно. Медицина вовсе не комфортабельный отель, и врачи — не туристы, приезжающие на все готовое.

Они вышли из машины.

Профессор не успел высказать ему то главное, что подготовил к концу — что скептики все преувеличивают, что и с диагностикой и с лечением обстоит с каждым днем все лучше и лучше, что целый ряд болезней, о которых так драматически говорил Сергеев, теперь уже легко диагносцируется и неплохо лечится, что перспективы еще лучше, что…

— А вы разве не хотели послушать доклад Загарина «Об операциях удаления щитовидной железы?» — особенно любезно, словно стараясь смягчить свою резкость, неожиданно спросил профессор. — Это ведь тесно связано с вашей новой специальностью.

Он взглянул на Костю и поощрительно улыбнулся.

— Я с удовольствием… — опять сконфузился ничего не знавший о докладе Костя.

— Так идемте, мы, кажется, опаздываем.

Доктор Сергеев в первый раз присутствовал на собрании Пироговского общества. В зале было тесно. За столом президиума и в зале он узнал известных ленинградских врачей, многие из которых были прославлены не только в Советском Союзе, но и далеко за его пределами. Вот небольшого роста, худощавый, с бородкой клинышком, со старомодным золотым пенсне на тоненьком носу, знаменитый хирург-онколог академик Петров, и рядом с ним его первый ассистент, светловолосый, с крохотной бородкой, уже полнеющий Холдин. Вот красивый, с умным и энергичным лицом, седеющий брюнет, замечательный хирург Джанелидзе. Чуть дальше плотный, приземистый, полный, в неловко сидящей форме профессор Военно-медицинской академии Гирголав. Обращает на себя внимание характерное лицо прославленного отоларинголога Воячека. Возле него углубившийся в правку корректуры — он всегда на ходу работает — старейший эндокринолог профессор Брейтман. За ними быстро приобретший известность врач — ученый-эндокринолог Баранов. А там у окна — отец советских кардиологов, высокий, импозантный, с громадными, лохматыми бровями профессор Ланг. Неподалеку от него талантливый рентгенолог профессор Рейнберг. Около него профессора-хирурги: Назаров, Виноградов, Корнев, Куприянов, вот… — и Костя внутренне весь словно застыл, съежился, — вот… профессор Никита Петрович Беляев. Значит, здесь и…

Обидно и оскорбительно было вспомнить имя Михайлова. Он не хотел назвать его даже мысленно. Вероятно, и она здесь… Как он не подумал об этом раньше? Она, наверное, здесь… Рядом с ним…

Костя упрямо старался не думать об этом и стоически отдавался ощущениям, возникшим до этого. Он хотел и дальше чувствовать необычную, до сих пор незнакомую гордость, глубокую радость от сознания того, что здесь, в этой светлой комнате сосредоточен весь цвет врачебных знаний. Нет, конечно, не весь… — поправил он себя. «Весь» было бы, если бы здесь были представлены еще и Москва, Харьков, Киев, Одесса, Казань, Саратов, Томск, Свердловск, Новосибирск, Иркутск и многие другие наши города, имеющие медицинские институты, клиники, лаборатории. Нет, это далеко не «весь», не «вся», не «все». Но это яркая, великолепная грань драгоценного камня советской науки. Каждый из этих врачей-ученых имеет свой огромный опыт, свои труды, свою школу, многие приобрели на своем поприще признание, славу, награды, высокие звания, многие состоят почетными членами иностранных научных обществ и университетов, корреспондентами мировых медицинских журналов. Вероятно, и они в начале своей деятельности бродили впотьмах, что-то искали, чего-то им не хватало…