Провинциальный человек

Катя подняла чемодан и улыбнулась, вспомнив материнский наказ: «С чемоданом-то не доверяйся, а неси сама. И к носильщикам не припадай. Они всякие. Побегут, дак не догонишь». И другое вспомнилось — веселое из того вечера с родственником, Стешиным сродным братом. Бутылку с красным он докончил один, выпросил белого — и тут его совсем развезло во все стороны. Опять к Кате лез с поцелуями, обнимал, в гости требовал, она отмахивалась от него, как от пчелы, притворно ойкала и повизгивала, а самой было приятно и щекотно, а дядя совсем окосел, сыто оглядывался и кричал:

— Скажите, где я, в городе ли в деревне?

— В городе, в городе, батюшко ты наш, — смеялась мать, подливая ему в стакан и радуясь, что вот и в их доме пьют по-законному, смеются, а не плачут, как раньше, да и разговоры теперь особые — про любовь да про яблоки, как это хорошо, по-человечески, — и только б задержать подольше, не сглазить.

— Эй вы, скажите, где тут Стеша Петрова живет? Отведите! Сейчас же к ней отведите! — то ли правда потерялся, то ли дурачился дядя, и Стеша хохотала до слез.

— Да туто я. Туто, Женечка, Евгений Павлович, — и опять ему в стакан подливала и утешала не Катю, а только его одного.

— И к морю ее отправлю. Все сделаю, как велел. Пусть лечится, хоть залечится. Им жить, а нам помирать.

— И нам, нам! — упрямился дядя, хрумкал огурцом и вкусно облизывался, а Катя начинала чувствовать, что мать и правда решилась на такую радость, как море, решилась и оттого опьянела и поглядывала в окно мечтательно, точно уж сама туда собралась, а не дочь. А дядя попросил чаю. Стакан взял осторожно, тремя пальцами, но все равно обжегся и опять зашутил и подмигнул Стеше:

— Чаю, говорят, чаю накачаю, сахару начакаю.

Опять засмеялись, и Стеша стала такой счастливой, что скоро заплакала, но ее быстро утешили, и она потихоньку озиралась и хлопала себя по коленям.

— Ой, не перед добром. Хохочу да плачу, плачу да хохочу.

— Это вино ревет в тебе, — скалился опять дядя и задирал голову.

Но Стеша оправдывалась:

— Кого я выпила, только задела. Ой, не перед добром все-таки, Евгений Павлович...

Но опасалась Стеша напрасно. Путевку охлопотали быстро и нашли денег. Подскребли по всем уголкам, да соседи поверили в долг. Деньги разложили на три кучки: на дорогу, на яблоки, если вдруг с базара захочется, и на платье. Платье досталось красивое, хоть недорогое, но заграничное. У Стеши была знакомая продавщица, и та принесла платье прямо домой.

Сейчас Катя шла в новом платье, в таком коротеньком, узеньком, что ткань слышалась сзади и выше колен, потому она всех стеснялась, да и в ямочке, чуть ниже шеи, стоял холодок, и она все время его ощущала.

— А вас не узнать! — опять сзади Миша, веселый, ликующий, с двумя кожаными чемоданами и с рюкзаком на плечах. Она о нем позабыла и сейчас вглядывалась в веселого круглолицего парня и жалобно морщила лоб. А Мише уже нравились платье и Катины ноги, теперь длинные, почти открытые, и глаза наливались тем гаденьким нетерпением, — и Катя сразу все вспомнила.

— По гостям купец поехал! — не вытерпела, выпалила и сразу пожалела, что заговорила с ним.

— А как же! — еще больше обрадовался Миша. — Костюмы — надо, рубашки — надо, музыку — надо...

— Какую музыку?

— Развернем на месте. Вон наша карета.

У Кати передернулись плечи, но она не ошиблась. Миша сел с ней в один троллейбус, видно, поехал в тот же городок. Чемоданы положили от людей отдельно — в троллейбусе было просторно. Дорога выскочила в горы. Но Катя не заметила высоты, потому что ехали очень плавно и быстро. Кругом зеленел лес и цвели маки. Лес здесь был ровный, спокойный и оттого чуть унылый. Зато за одним большим поворотом мелькнуло море. Оно стояло в глазах минуту — то ли кусочек воды, то ли неба, и когда Кате сказали, что это море, она, не стесняясь, высунулась в окно до пояса, но море исчезло, и она расстроилась, по-детски сморщила губы. Ей сказали, как маленькой:

— Девочка, еще устанешь от него. Накупаешься!

— Нашли девочку, — прошептал сзади Миша, но Катя услышала и так сжала ладони, что хрустнули пальцы и сразу кольнуло в висках. Хотелось пересесть в дальний угол, но боялась выдать себя, стало бы еще хуже, стыдней. Впереди, на первых сиденьях, запели спортсмены-туристы, и скоро голоса слились в сплошной вой и завладели всем свободным пространством. Лучшего наказанья не выдумать. Она всегда ненавидела, мстительно ненавидела таких людей за здоровье, за уверенность в жизни. Запели еще громче, и у Кати задергались щеки, а сердце сразу сдвинулось в горло. Ладони вспотели. Она стала считать до тысячи: это иногда помогало. Оскорбляла не песня, а самоуверенность хора и крепкие медные лица певших. Вдруг вспомнилась Сима, ее коровья походка, все ее глупости и привычки, и это чуть успокоило, и выровнялось дыхание. Подруга часто ходила в бассейн, чтоб развиться, но это не удавалось. В голове завертелась скороговорка: «Си-ма, Си-ма, Серафима», но последнее слово все время запиналось и отставало, и в этот миг Сима оказывалась где-то совсем близко во всей своей круглой медлительности и простоте. И снова вертелась скороговорка, и снова запиналась в самом конце, замирала, не выдержав Катиных воспоминаний. Зато стихло сердце. Подняла высоко коленки, на них положила лицо и совсем успокоилась. Опять сбоку открылось море, перестали, наконец, петь впереди, и все замолчали. Море стояло в дымке, спокойное, как синее поле. В него опустилась скала, на верхушке ее росло дерево, похожее на человека. Казалось, что дерево живое, но это укачивала дорога. Троллейбус начал тормозить, скоро совсем остановился, и водитель по радио объявил, что рядом солдатская могила. Все вышли на дорогу. Водитель, застенчивый белобрысый парень, сказал, что в этой могиле лежит его отец и он каждый раз останавливается здесь, чтоб отдать ему память. Катя смотрела на серый гранитный столб, по которому бежали желтые строчки фамилий, и думала о своем отце. Буквы были золотые, под ними сияла такая же звездочка.

Когда была Катя маленькой, Стеша говорила, что отец в армии и скоро вернется. Но отец не вернулся, а потом Катя узнала, что она та самая безотцовщина, дите приблудное, — и стала стыдиться людей. Но все были равнодушны к ее горю, и Катя про него тоже забыла. Но матери все равно простить не могла. И сейчас снова представляла отца — какой он был, какие глаза у него, уши? А может, и теперь он ходит где-то живой и веселый, и любят его все еще лучшие женщины, ловят каждое слово.

Возле могилы стояли долго. Многие уже от скуки курили и зевали в ладонь. И Кате стало жаль парня-водителя и его любовь к отцу. Вокруг зыбко краснели маки, она кинулась их рвать, чтоб положить на могилу. Но Катю позвали назад, громче всех кричал Миша:

— Ехать, ехать надо!

Катя с досады выронила почти все цветы, но Миша опять крикнул:

— Быстрей, Катенька! — и вышло у него так доверительно, так интимно, точно они были давно дорогие, родные люди. Сам он стоял у подножия гранита, лениво развалив плечи и с сигаретой, и этот тон его, поза, прищур глаз и круглые плечи так больно ударили Катю, что она снова услышала сердце, стало сухо под языком. Рядом с Мишей застыл водитель.

Поехал теперь быстрей, без остановок. Навстречу мчались машины и велосипедисты, возбужденные близким морем. Их ровные ряды и нарядные майки, гул колес от асфальта и упругость сидений — все это успокоило Катю, укачало. Сзади пытался заговорить Миша, она притворилась дремлющей. Скоро и вправду задремала, в голове стало тихо, бездумно. Неожиданно в троллейбусе зашумели, задвигались, как всегда перед концом дорога. Она открыла глаза: за окном было много людей, а рядом большая площадь и городские здания. Водитель пожелал счастливого отдыха и открыл дверцы. Все пошли к выходу, за спиной Кати надрывался Миша:

— Где встретимся? Нам не надо теряться. Я дикарем, а вы?

— Где-нибудь встретимся, — ответила рассеянно Катя и тут же увидела белый автобус, на борту которого «Санаторий «Заря». Такое же название в путевке, и она крикнула: