Провинциальный человек

— Купаться нынче нельзя. Нынче мертвый сезон...

— Почему? — всполошилась Катя.

— Акулы пришли, всех едят. Особенно девушек...

— Неужели едят? — И Катя испуганно поправила волосы и взглянула ему прямо в глаза, но он уже хохотал, живот его весело вскидывался, и ярко горели зубы, еще молодые, ровные, — и Кате тоже стало забавно и весело, и она засмеялась, сразу полюбив старика. Но он уже задумчиво щурился, лицо после смеха было усталым, землистым. Голос тоже уставший.

— Каждый год езжу, а не привыкну. Вода ведь, всего только вода. А что она с нами делает! Жил бы да жил, ни о чем не тужил.

И он пошел вдоль по коридору, сутулясь, сильно покачиваясь на слабых, видно, больных ногах. Поезд подошел ближе к берегу, и волны стали заметней. И Катя сразу вспомнила свою речку, маленькую мутную речку. Она текла прямо по городу и делила его на две части: старый и новый город. На одном берегу стояли дома деревянные, на другом — каменные, белые с чистыми твердыми тротуарами. Вода в речке была вечно мутная, несла в себе стружки, обрезки с ближней фанерной фабрики, а весной в распутицу затопляла прибрежные улочки старого города и тащила с собой солому, корье, опять стружки, опилки и нехорошо пахла гнилью и какой-то подвальной плесенью. А потом стихали все запахи, вода сбывала, уходила в ближние озерки и озера возле городской окраины, и снова речка делалась маленькой, тихой и совсем грязной. И теперь Кате нестерпимо захотелось увидеть ту речку, пусть грязную, пусть бесприютную, но все равно родную. Возле речки ходила сейчас печальная Стеша — ее мать, самый дорогой человек. И сейчас, вблизи моря, хотелось долго думать о матери, жалеть и любить ее по-особому, но чем больше она стремилась думать о матери, тем дальше, все дальше уходила мать от нее, и нельзя было ее задержать. И скоро эта мысль совсем пропала, рассеялась, и Катя опять потянулась глазами туда, где тихо шевелилось возле берега море.

Поезд пошел еще тише. Было похоже, что он стоит, но волны медленно двигались, а рядом уже торговали рыбой, креветками, виноградом. Поезд дернулся и остановился. Наступила долгая гудящая тишина, над кольями, где были сети, кричали чайки. И опять пришла радость: чайки были такие же, как дома, так же кричали.

Незаметно скрылось солнце, и вода потухла, а вдали сделалась совсем черной. В сумерках стало ветрено и прохладно, стихли чайки. Далеко по берегу мигало зарево большого города: то готовилась к ночи Керчь.

Их вагон поставили на паром, а люди вышли на верхнюю палубу, где играла музыка. Все песни были о море, о счастливых минутах, чтобы всем теперь было весело и свободно, как при вступлении в праздник. Паром огромный, двухэтажный, под свежей краской. Катя тоже стояла на верхней палубе и жадно дышала, подставив голову ветру. Изредка подходила на край парома и смотрела вниз, где бурлила вода от винта. Под ней чудилась бездна. Слабой, осторожной иголкой пробегала боль в сердце, но сразу терялась, и Катя смотрела на себя издали чужими, радостными глазами, шептала: «Море же, Катенька, море!» Снова вспомнилась мать и сразу забылась, забылись свой город и вся дорога, все думы и разговоры, только снова хотелось остаться одной, и чтоб надолго, чтоб не разговаривать, не отвечать на вопросы, чтоб только море, музыка и она, Катя. И сразу, как беда, наказанье, знакомый вздох сзади и сиплый голос:

— Плавать не надоело!

Она не ответила, но щеки у ней опустились, и к сердцу хлынула горячая кровь.

— Скажите, сколько вам лет? — спросила она вдруг Мишу и посмотрела ему прямо в лоб.

— Двадцать пять... — заикнулся он, но, услышав подвох, замолчал и достал сигарету.

Курить ему запретил рабочий парома, и Миша вспыхнул:

— Кругом начальство. Говорят, на луну прилетят, — там тоже начальство.

— А на Марс ? — засмеялась Катя, но смех вышел злой, и сердце сжалось привычной болью, и напряглись веки. Миша, обиженный, опять закурил. Паром шел медленно, тяжело, наваливаясь на воду, возле бортов вставали буруны.

— Этот пролив называется Керченский, — опять сказал Миша, и Катя взглянула на него удивленно и весело, снова захохотала, но теперь уже хорошо и свободно. На середине стало совсем ветрено, она подняла на волосы шарфик; музыка заиграла тише, зато сильней закричали люди, чувствуя берег. Миша ругался с рабочим парома, обзывая его и наскакивая, и было удивительно, почему тот молча терпит и не ударит Мишу. Показался отчетливо берег, там тоже горели огни, ходили люди и толпились машины. Паром пошел еще тише, музыка замолчала, и сразу же вода внизу стала жуткой и черной. Рабочий с парома взял рупор и отдал команду. Машины на берегу откликнулись гудками.

Паром стукнулся о причалы. Была уже ночь, но никто не спал. Наверное, манил к себе большой город, который сверкал огнями, мучил неясным шумом. Казалось, что на дальних улицах ходят машины и люди, даже чудились голоса и смех. Убежать бы туда и хоть на миг задержаться, чтобы вдохнуть всю память о нем, все запахи, а потом снова ехать и ехать. Но кондуктор закрыл все двери на ключ, а вид у него был таинственный и сердитый. Снова дернулся поезд, замелькали огни, и скоро Керчь прошла мимо, растаяла в ночи. Кате стало опять тяжело. Как там мать? Поди, стала ночевать по соседям, боится в пустом дому. Дом у них — большой крестовик, возведенный еще дедом до первой войны. И Стеша часто подумывала, в чьи руки он перейдет, когда не будет на земле ее, Стеши, чьи шаги отзовутся на его твердом дубовом полу. В Катиных женихов не поверила бы: кому надо больную, когда других — пруд пруди. Но все равно где-то грелась надежда: авось заведется такой дурак, не все же умны, есть дураки. И недавно спросила:

— Катенька, у тебя нет никого?

— А кто нужен? — удивилась дочь, хотя сразу все поняла.

— Ну, есть ли нет? — опять наступила Стеша и решительно свела брови.

— А кто нужен... — не то спросила, не то повторила про себя Катя, но губы уже дергал бешеный смех.

— А ты скажи, не таи, — решилась на последнее Стеша, но сил уже не было, и она вышла на кухню. Сразу уставилась на свою полочку, внезапно поняв, что нет наследника и не будет. А сзади надрывалась от смеха Катя и спрашивала себя громким голосом, почти криком: «Катенька, Катенька, у тебя нет никого?»

Сейчас вспомнила об этом и улыбнулась. А про себя сказалось: «Вот и залив проехали. Вот и море было. Ну и что теперь, Катенька, полегче заживешь?» Опять смотрела на себя издали, и глаза были не ее, а чужие, с горьким рассудком. Но это быстро прошло, улетучилось, и странно, что совсем не болело сердце, в это время оно всегда болело. «Может, моря напугалось. Ну, конечно же, моря! Так, значит, вот зачем море!» — поразилась Катя и сразу себе поверила и глубоко вдохнула прохладный, все еще влажный воздух. Но ей показалось мало, и она высоко подняла стекло и высунула в окно голову. Дышать стало совсем легко.

За окном давно была тьма. За ней опять мерещились голоса, звуки, но их заглушал стук колес, опять злых и неистовых, и поезд, распаляясь, гудел все громче, вагоны легко качались и усыпляли. Катя теперь стояла в коридоре, сердце не болело. Временами глаза натыкались на одинокий костер, возле него шевелились тени: может, люди, а может, лошади. Видно, начались уже крымские степи, да и пахло из окна травой, пылью, и глазам уже хотелось догнать того далекого древнего татарина, и на мгновенье он поднимался, желтолицый, в кольчуге, но быстро пропадал и не томил больше воображенья, испугавшись поезда и шума колес. Хотелось спать. Зашла в купе. Миша прикинулся спящим, а женщины не было — ехала до Керчи. Катя хотела снять платье, ресницы у Миши поднялись, и там мелькнули азарт, нетерпенье. Она гадливо поморщилась, но подумала уже спокойно, сквозь дремоту: «От каких матерей родятся такие Миши? Как матерям не стыдно...» Раздеваться не стала, легла в платье. На нижней полке возбужденно вздыхал Миша, покашливал и шумел одеялом.

Проснулась уже в Симферополе, разбудил ее тот высокий старик и пожелал на прощанье счастья. Пассажиры собирались. Вокзал был гордый, торжественный, из серого спокойного камня. Колонны, как мраморные, даже лучше мраморных. Катя радостно озиралась вокруг, поставив к ногам чемодан. Было утро, но людей везде бегало много. Опять пахло фруктами и цветами. Они росли повсюду — высокие и низенькие, над ними летали пчелы и бабочки, вились жучки и стрекозки, и Кате показалось, что она заехала не в город, а в какую-то летнюю праздничную деревню, и воздух тоже был легкий, особенный и неслышно проходил в грудь. Только людей было много, и сейчас все они побежали в одну сторону, — туда, где возле бетонных столбов остановились троллейбусы. Но эта суетня была не злая, а радостная, почти все люди кричали весело и смеялись, многие тащили за руки ребятишек, самых маленьких несли на закрошках, сунув в руки им цветок или яблоко.