Из моей копилки

10. КАЗАКИ

ОТ ДЕРЕВНИ Ивановской до речки Лебзовки они мчались – пыль столбом. На речке спешились, выкупались и стали коней купать. Из нашей Попихи все это видели, и, поскольку от казаков добра не ждали, мужики поголовно, кроме десятского Пашки Петрушина, попрятались, кто где мог. Кто в сарае в сено зарылся, кто в подовин за печку укрылся, в стога и в скирды залезли, а некоторые догадались убежать в кокоуревский ельник, куда никакой казак не проберется при всем желании. Остались в деревне одни бабы с ребятней мал мала меньше.

Шесть всадников в белых гимнастерках, ружья за спиной, сабли сбоку, въехали в Попиху. Несколько баб перестали на задворках шевелить сено, вышли на улицу. Притихли, с опаской поглядывая на круглолицых, упитанных казаков. Старший из них крикнул:

– Бабы, молока! Да нет ли похолодней, с погребка?!

Шесть кринок молока опорожнили казаки мгновенно, не сходя с лошадей. Один из них сказал за всех спасибо и спросил:

– А почему такая мертвая деревня? Где мужики?

Бабы неохотно ответили:

– Кто где – кто на сплаве, кто на рыбалке, кто на пожнях докашивает…

– Не нас ли испугались?

– Зачем пугаться, – отвечали бабы, – наши мужики смиренные, зла никому не делают. Стегать их не за что… – Говорят бабы, а сами робеют: у казаков нагайки в руках плетеные, с оловянными наконечниками.

Из другого конца деревни по пыльной улице в стоптанных валенках, не робея, шел, переваливаясь с боку на бок, бобыль Пашка Петрушин. Подошел, поклонился:

– Здравствуйте, господа начальнички… И нас не миновали. Ваше дело тоже подневольное – куда пошлют да что прикажут, то и делаете. Служба!

– Смотри, какой философ! Ты лучше скажи нам, почему и куда мужики попрятались? – спросил старший.

– Куда – не знаю, а почему – известное дело почему: не хотят быть поротыми.

– А за что? Чего они такого натворили?

– А ведь и ни за что можно под горячую руку. Страху-то вы кое-где поднагнали, вот и прячутся.

– Да не ври, Пашка, на людей, все при своих делах, никто не хоронится. Чего тебе дурь в голову лезет напраслину возводить? – возразили бабы.

– Во все века прятались, – невзирая на соседок, продолжал Пашка, – наша местность такая: от Грозного Ивана прятались, от новгородцев прятались, от польских панов прятались, от никоновцев прятались, теперь вас побаиваются. А почему? Рассудите сами…

– На обратном пути рассудим, – пообещал старший, – зря прятаться не стали бы. Видно, есть отчего.

– А ничего нет, – занозисто ответил Пашка, – у нас тут не плуты и не воры, не разбойники. А свой закон: береженое и бог бережет, против сильного не борись, с богатым не судись…

– Поехали, хлопцы! – скомандовал старший.

Пришпорив коней, все шестеро понеслись по большому проселку.

– Бог миловал! – перекрестились бабы.

Казаки возвращались из своего объезда другим путем. Больше их в Попихе не видали.

11. КОЛЕЧКО

КОГДА смерть стоит у порога, не трудно догадаться, что она скоро войдет в избу.

Моего отца, охваченного после очередной драки «антоновым огнем», фельдшер объявил безнадежным. Отец принял этот приговор довольно спокойно, сказав:

– Сам вижу, сам знаю… Позовите попа, может, есть тот свет, пусть исповедает.

Привезли попа. Накинув на себя серебристый набрюшник-епитрахиль, поп прочел страничку из Евангелия, поспрашивал отца о грехах, причастил, ткнул крестом в губы и, получив монетки, уехал восвояси.

У отца было еще время отдать кое-какие распоряжения:

– Умру, выходи замуж хоть за черта, только не обижай сироту Костюшу, – завещал он моей мачехе, прожившей с ним всего полгода.

Меня он погладил по голове, прослезился:

– Жаль, не вырастил тебя, не выучил птенчика летать… Будешь большой – умей за себя постоять. Выучись…

Я ответил ему слезами.

– Разобрало, значит…

Он лежал на широкой лавке, к ней была приставлена скамейка, чтобы больной, разбитый в драке отец не скатился на пол. Левая рука у него от самой кисти и до плеча ужасно распухла и посинела до черноты. Это и был антонов огонь. На указательном, распухшем пальце резко обозначилось белое, как из сметаны, кольцо.

Не раз отец пытался снять это кольцо, оно не снималось. Мешала опухоль и загрубевшие складки на сгибах пальца.

– Позовите Турку, надо проститься и сказать ему дело, – потребовал отец.

Алеха Турка не замедлил прибежать к нам в избу.

– Ну, чего ты, Иван, надумал, не твое время спешить на тот свет, где кабаков нет. Живи…

– Антонов огонь кого хошь спалит, – горько усмехнулся отец. – Не устоишь. Одно худо – не знаю, от чьей руки подыхаю. В потемках не приметил, кто меня так дернул… А тебя вот о чем попрошу: поприглядывай за сиротой, не давай в обиду…

Собравшись с силами, отец привстал с лавки, дотянулся до сапожного верстака, взял острый нож и, стиснув зубы, стал срезать с пальца складки и опухоль, дабы без усилий снять колечко.

Турка даже не успел отнять у него нож, да это и не удалось бы.

Густая, как показалось, черная кровь сползала и капала на пол. Отец снял окровавленное кольцо, подал Турке:

– Носи обо мне на память… Хороните меня рядом с покойной Марьей. Вот и все…

Через два дня, в холодное утро, по снежному первопутку отвезли отца на погост.

Звонил самый малый, бедный колокол.

Надсадно галдели голодные галки.

12. ДОДЫРЯ

СТАРИК Додыря всю жизнь прожил холостым. У него не было своих детей. Но очень любил он внучатого племянника Петьку. Петьке шел пятый год. Как такого не любить, не побаловать гостинцем или самодельной игрушкой вроде выструганного из дерева конька.

Летом Петька бегал по деревне полуголый, в длинной рубашонке, ему пока еще, по условиям местной жизни, штанишки не полагались. Петька любил Додырю пуще отца и матери и звал его дедушкой. Однажды из огорода, что под окнами у Додыри, Петька испуганно закричал:

– Дедушка! Меня червяк укусил!

Додыря знал, что иногда из ближнего болота в деревню заползали гадюки. Он бросился на крик ребенка.

– Где червяк? Какой он?

– Сюда спрятался, на грядки…

Додыря быстро обнаружил на капустной гряде змею не короче аршина. И поскольку он был обут в крепкие сапоги, кинулся топтать гадюку. Петька опять закричал:

– Дедушка, не топчи красивого червяка…

Додыря не слышал детской просьбы. Ему не до того. В исступлении он словно бы плясал на гадюке, разорванной коваными каблуками на три части, но все еще шевелившейся. Петька стоял и утирал слезы, то ли от боли, причиненной гадюкой, то ли из жалости, что дедушка изломал столь невиданного, нарядного червяка.

С гадюкой покончено. Додыря подбежал к Петьке:

– Которое место червяк укусил?

– А вот тут, – ребенок показал на ноге, чуть пониже коленки, две малых язвочки, вокруг которых появилась чуть заметная краснота.

Додыря припал губами к уязвленному месту и торопливо начал высасывать и сплевывать пущенный гадюкой яд. Такую общеизвестную в деревнях операцию он проделал весьма тщательно и под конец даже прищемил зубами до боли кожицу на Петькиной ноге так, что тот взревел.

– А если начнет пухнуть, придется везти в больницу, – проговорил Додыря и на всякий случай крикнул из огорода своему брату – Петькину отцу:

– Федька, запрягай лошадь, может, в село торопиться надо. Ребенка-то змея обожгла!

Сбежались все родственники и соседи. Охи да ахи. Но Додыря всех упредил:

– Прошу без паники. Змея убита, яд из ножки я не побоялся отсосать и зубами выдавить. Все утихомирится.

В больницу не пришлось ехать. Обошлось.

Петькина мать скроила и сшила Петьке холщовые порточки.

Додыря принялся ему шить сапожонки.

И в разговоре с соседями не мог скрывать своей нечаянной радости:

– Ребенка спас, и сегодня ангел господень за убитие гада спишет с меня сорок грехов. Это уж как есть!