Капитанские повести

— Как спалось?

— Душновато. С утра соленый душик принял.

— Вот обсервация на пять двенадцать по звездам. Вот место на восемь ноль-ноль. Остальное без перемен: слева солнце, по курсу — Куба, сзади — сторожевик, а справа, сам понимаешь, Соединенные Штаты.

— Что, уже манхэттенская реклама была видна? — улыбаясь, спросил Алексей Петрович.

— Даже шикарные девочки в кадиллаках! Жаль, они ваших усов не видели.

— Ну, тогда бы совсем на Кубу не попасть, силком бы в Америку утащили… Какие ЦУ от капитана?

— Все то же: идти как шли, события фиксировать в соответствующих документах, на провокации не отвечать. Часам к десяти опять «Нептун» пожалует.

— Дальше в лес — больше дров, скоро еще чаще наведываться будут.

— Прошу убедиться, что мир на месте, и я пойду командовать авралом. Полную покраску надстроек будем делать.

Синий океан все так же легко, не раскачивая судна, колыхался до горизонта.

Зеленовато-желтые ленты саргассовых водорослей проплывали вдоль бортов.

Мир был на месте, и он был прекрасен.

— Н-да, сейчас бы животом кверху на пляже поваляться, — смачно потягиваясь, заметил третий штурман.

За старпомовской спиной кашлянули. Боцман, появившийся в проеме двери, доложил:

— Краску приготовили, кисти тоже.

— Э, боцман, я в штурманской не рассмотрел вас, что с вами случилось?

Щеки Ивана Николаевича усохли, глаза мутно поблескивали из черноты под бровями, а седые волосы, обычно аккуратно уложенные через лысину, жалкими клочками топорщились по сторонам. Снятую кепку боцман крутил в руках, наружной ее стороной, по привычке, обтирая проолифленные руки.

— Заболели, что ль, Иван Николаевич? Так идите отдыхать, я посмотрю за покраской.

— Да нет, куда же я пойду, спал вот совсем плохо. Я думаю, надстройки белым сурмином красить будем, ложится хорошо и сохнет быстро.

— Обязательно, боцман. И палубы кой-где подкрасим. И знаете что еще? Нужно марку на трубе подновить и серп с молотом.

Боцман помялся.

— Что, нечем, что ли?

— Да есть у меня подходящие эмали, только я их на Доску почета в ленуголок берег.

— Доска обождет, пусть лучше империалисты на нашу марку полюбуются, Иван Николаич!

— Быка, значит, дразнить? — боцман чуть повеселел.

В рубке появился моторист Юра Новиков и, шутливо вытянувшись, отрапортовал:

— Товарищ боцман, моторист Новиков на должность негра прибыл. И другие ждут-с! Жаждем круглое катать, плоское тащить.

— Все бы скалился! Матрос ты или кто? Ну ладно, пойдем, ужо-ка я тебя уважу!

— Ну все, Юрка, влип! — засмеялся матрос Лева Крушицкий, худенький, со смышленым, как у лисички, лицом.

— Пойдемте, Иван Николаич, нужно работу раскручивать, — и старпом с боцманом отправились вслед за лихо маршировавшим Новиковым. — Алексей Петрович, не забудьте солнышко по вахте передать!

— Будет сделано, — Алексей Петрович глянул на солнце. Пожалуй, можно будет и первую высоту взять, поднимается быстро…

Авторулевой вел судно с положенной точностью. Впередсмотрящий Лева Крушицкий, посматривая на море, чистил бинокль и жмурился.

Алексей Петрович оглядел американский сторожевик.

В дневном свете тот заметно поголубел. Белая пена взлетала у него под форштевнем.

— Эх, как в кино… — Алексею Петровичу не хотелось верить в реальность сущего. Так жарко светило солнце, так неслышно колебался океан, изредка взлетали летучие рыбки, и синева океана просвечивала сквозь их крылышки. Неужели неумолимой явью были и этот сторожевик, и военные самолеты, искрестившие небо над океаном, и военные корабли, блокирующие Кубу где-то впереди, и дикторы американских радиостанций в паре сотен миль справа, орущие на всех языках истеричные последние известия? Планета сладко мурлыкала на солнце, а самому Алексею Петровичу Занадворову, третьему штурману танкера «Балхаш», с нуля часов следующих суток должен был пойти двадцать третий год…

— Петрович! — окликнул его голос капитана. — Зайди в штурманскую.

Капитан стоял над картой. В его руках ежился сероватый листочек, бланк радиограммы.

— На, почитай, — и капитан хмыкнул.

Третий штурман, чуть оробев, взял листок и забормотал:

— «Сложность обстановки… самостоятельно… провокациям не поддаваться… конфликты… задание… прежним… надеемся… экипаж танкера… долг».

— Радист с пятого раза принял. Забивают радио, сволочи, — капитан закурил сигарету, щелкнул зажигалкой, словно застрелив кого-то из этих сволочей.

— ЧД? — спросил Алексей Петрович.

— Что делать? А пока поплывем как плыли. Содержание, — капитан постучал ногтем указательного пальца по бланку радиограммы, — передавай по вахте. Со стармехом я сам потолкую. Выкрутимся, Петрович! — капитан с симпатией глянул на третьего штурмана.

Они, действительно, тянулись друг к другу. Происходило это, очевидно, из-за их брызжущей и чуть бездумной молодости, несмотря на разницу в девять лет. Вот старпом хотя и был моложе капитана, а казался старше, потому что был как-то больше в себе, обращался со всеми официально да и вообще был человеком, который «формализм любит», как неприязненно думал о нем капитан. Сам капитан был здоров от природы, энергичен как никто и о предметах за пределами капитанских конкретных задач думать не любил. Был он прост в обращении, и команда любила его за доступность.

Хотя капитан и чуждался старпома и помполита из-за их стремления все систематизировать и «заниматься логикой», но относился к ним так же просто и открыто, что и ко всем. Впрочем, знал он их еще недостаточно, так как старпом плавал на «Балхаше» около полугода, а помполит еще и месяца не пробыл на борту.

С третьим же штурманом капитана связывало что-то очень похожее на дружбу. Произносить на судне такое слово было бы, пожалуй, чересчур сентиментально, но все-таки это была дружба, подкрепленная их одинаковыми жизненными вкусами и простотой восприятия мира.

— Так что выкрутимся, Петрович, — повторил капитан. — А ты что бы сделал?

Алексей Петрович ничего не ответил. Он не знал, что он бы сделал, потому что он никогда не был капитаном.

Петр Сергеевич, помедлив, загасил сигарету:

— Пойду с ребятами покрашу. Если что нужно будет, позови по трансляции. Старпом где?

— Ушел с боцманом на аврал, Сергеич.

7

Обычно, обойдя судно и наладив работы, боцман со старпомом садились перекурить. Боцман курил только «Север» и заграничное курево не ставил ни в грош, а старпом любил сигареты, особенно болгарские и английские.

Под шум вентилятора, который боцман непременно включал, чтобы вытянуть дым из курилки (смаку нет, когда в дыму куришь), они минут пятнадцать — двадцать беседовали о кранцах, матах, коффердаме, который надо подсуричить, матросах и немного — о женах. Бывало это, по боцманским словам, «наверхсыти».

Обычно Иван Николаич говорил:

— Ну, моя тетка Лелька уже чай попила, а ваша-то, молодая, ведь спит еще.

У них, Иван Николаич, сейчас уже двенадцать (или тринадцать, или четырнадцать…) часов, — напоминал старпом.

— Значит, обе не спят, что-нибудь по дому делают, и нам пора.

И они гасили свое курево.

Так бывало обычно.

Сегодня же, позавтракав, расставив по местам людей и организовав покраску, Александр Кирсаныч в одиночку отправился проверить состояние судна, как того требовал старпомовский долг. Иван Николаич уже висел на беседке на лобовой стенке надстройки. Налаживая пульверизатор, он кричал сверху на Юрку Новикова:

— Матрос ты или кто? Тряпки мять! Когда воздух будет?

— Моторист я, вот кто! Сейчас клапан расхожу — и порядок, потерпи, Иван Николаич, позагорай.

— Мне твой загар ни к чему, воздух давай.

Матросы смеялись. А Костя Жмуров, сидевший на одной беседке с боцманом, ожесточился:

— У мотористов насчет поспать не заржавеет, зато клапана ржавые. Куда механики глядят! Ну чего ты там возишься, Юрка! Давай воздух, ты, чмур черномазый!