Капитанские повести

— Верткая птичка. И звезды на нем белые. Какие же это звезды? — размышлял боцман, задрав голову.

В обед Иван Николаевич, оказывается, побрился, и от этого лицо его посвежело, хотя синеватые мешки под глазами и выдавали его возраст, а еще больше — беспокойство и усталость.

— Да, самолет неплох, — подтвердил старпом. «Нептун» описывал окружность, диаметр которой почти равнялся длине судна. — Верткая птичка.

Даже простым глазом с палубы было видно, что дверь в фюзеляже между белой звездой и надписью «NAVY» была открыта и оттуда кто-то фотографировал «Балхаш».

— И не надоело им! — чертыхнулся боцман. — Ну точь-в-точь как слепень в сенокос вьюрит! Чтоб этот фотограф вывалился оттуда.

Сделав с десяток кругов над «Балхашом», «Нептун» быстро затерялся на западе, среди далеких белесых облаков.

Боцман и старпом отправились проверять качество покраски.

Шагая по палубам и трапам, Александр Кирсаныч механически говорил боцману, что нужно доделать, что взять на учет, а сам все повторял про себя боцманские слова: «Как слепень в сенокос вьюрит, как слепень в сенокос, как слепень в сенокос вьюрит…».

Как давно он сам не был на сенокосе! Года четыре он, наверно, не вдыхал запаха сохнущей травы, не красил себе губы горькими ольховыми ветками и не отмахивался от слепней. Его далекая родина там, между Москвой и Ленинградом, сейчас роняла последние листья с деревьев на молоденький ледок первых заморозочиых луж, а его отец, Кирсан Петрович Назаров, бывший кузнец, председатель колхоза, секретарь райкома, а нынче — просто служащий заготконторы, уже давно, наверное, вытащил с озера лодку и уложил ее, перевернутую, на голяшковые сплавные бревна — на зиму.

У старпома даже чуть защемило сердце. Черт возьми! Он ведь годами не видел средней России, и напоминала о ней только репродукция с шишкинских «Травок», висевшая в каюте. Но их Родина жила на «Балхаше» не только в репродукциях. В экипаже, в молодых ребятах, одетых в основном элегантно, по-заграничному, она проявлялась то словцом, какое услышишь лишь в деревнях, то слишком уж широким «о» в разговоре, то, как у «наследного принца палубы» Валерки Строганчикова, — чисто русским деловитым и усмешливым озорством, — а уж Валерка-то во всем держал марку «на уровне века». Но чаще других напоминал, если только об этом нужно было напоминать, о России впередсмотрящий его вахты Костя Шмуров. Видя его широкий нос и веснушчатое лицо и всю его слегка угловатую, по-крестьянски ладную фигуру, старпом сразу начинал чувствовать себя где-то там, за семью чащобами, в краях новгородских и владимирских…

И тут старпом поймал себя на том, что, пожалуй, появилась у него этакая неотчетливость в мыслях: разве эти ребята не плыли сейчас как ни в чем не бывало на стальной махине, набитой современной техникой и разными там электронавигационными приборами, в двух сотнях миль от побережья Соединенных Штатов, и разве они не делали это так, словно всю жизнь только тем и занимались? Мало того, они делали это так, словно всю жизнь этим же занимались и их отцы, и их деды. Вот тот же Костя Жмуров…

Костя сидел позади дымовой трубы на стеллаже с пожарными ведрами, сцепив ладони на одном колене, и смотрел на американский сторожевик.

— Матрос ты или кто? — обратился к нему боцман. — Матрос? Дак чего же ты сидишь на стеллаже, который только что выкрашен? Мне твоих штанов не жалко, мне стеллажа жалко.

Костя вскочил под общий хохот.

— Ну, чего смотришь на меня? Иди бери краску в малярке да подкрашивай стеллаж снова. Погоди! У меня в каюте под умывальником растворитель стоит, брюки почисть! Ты чего чумной такой сегодня?

Костя, краснея в улыбаясь, отправился вниз.

— Стоп. А тут что такое? Что это за мазня? — спросил вдруг старпом с кормовой рубки. — Боцман, кто тут белила разлил?

Матросы, работавшие на кормовом ботдеке, молчали. Только Филипп Лавченко мрачно сказал:

— Баловством занимаются. Добалуются, гляди.

— Какое баловство? Боцман, пусть палубной краски принесут… Э, нет, погоди, Иван Николаич, я на это художество свыше гляну.

Матросы откровенно захохотали, а Валерка Строганчиков спросил старпома:

— Думаете, сверху понятнее?

— А это мы сейчас проверим, — и старпом, спустившись с рубки, направился к грот-мачте. Погрозив матросам пальцем, он тяжело, но цепко и быстро стал взбираться к ноку.

— А ничего лезет, шустро, — прищуриваясь, сказал Валерка Строганчиков.

— Ты бы так лазал, как он у меня на «Серпухове», — сердито ответил боцман. — Чего опять учудил?

— А ты не поленись, слазай, боцман, посмотри!

Чем выше поднимался старпом, тем больше открывался ему сверху «Балхаш». Красив был корабль! Узкий нос с развалистым козырьком полубака резал воду, но пена выбивалась с бортов только из-под беленькой, скошенной назад надстройки. Почти прямо под ногами старпома из обтекаемой каплевидной трубы дизеля упруго выбрасывали синий дым, он затенял белопенную дорогу за кормой «Балхаша». Впереди трубы была кормовая рубка, в которой размещался судовой лазарет… Да, на ее палубе не были пролиты белила, во всю ее площадь, по коричневому фону, красовался выразительный рисунок: белая фигура из трех пальцев. Представив, как это рассматривали американские летчики и как этот кукиш надолго, если не навечно, останется на их фотопленках, старпом прислонился к мачте. Матросам снизу видно было, что он беззвучно хохочет.

— Раздолбона не последует, — резюмировал Валерка Строганчиков, — политически все правильно!..

Старпом поглядел сверху на американский сторожевик, на налитый предвечерним зноем горизонт, на двух больших черепах, которые, не поднимая голов, видимо не просыпаясь, вращались в бортовой струе танкера… Эх, в другое время можно было бы сагитировать капитана на полчасика на тревожку «Человек за бортом» да постараться раздобыть, для разнообразия стола, черепашку… Мачты «Балхаша» плыли в прозрачной синеве. Как хорошо дышалось наверху! Старпом, вздохнув, стал спускаться вниз.

— Ну что, Александр Кирсаныч? — спросил боцман.

— Ноготь большого пальца немного нечетко нарисован, а так все реалистично… — И старпом показал недоумевающему боцману, что нужно бы доделать на рисунке. Тот крякнул, хлопнув кепкой по колену. — Но пусть все же, Иван Николаич, закрасят эту картинку, палуба — не забор, не так ли, Валерий Сергеевич?

— Я тоже так считаю, — ответил Валерка Строганчиков, улыбаясь.

ВЕЧЕР

17

За время долгого плавания все известия на судне теряют свою остроту, кроме известия «меняем курс, идем домой». Даже штормовое предупреждение. Поэтому радисты «Балхаша», после безуспешных попыток получить какие-либо прогнозы от американских станций, перестали их прослушивать вообще. Метеообстановка в этом районе тоже была явлением стратегического порядка.

Однако, когда на резервной волне Василий Николаевич вдруг услыхал глухой стук далекого московского передатчика, он быстро придвинул к себе бланки радиограмм и принялся лихорадочно писать. Он успел принять только первую часть радио: где-то в стороне, медленно наползая, послышался гул прицельной помехи. Василий Николаевич ухватился за ручки настройки, как бы стараясь уйти, увести свою волну от надвигающегося гула, но это ему не удалось. Родина была далеко, а американские станции работали совсем рядом. Помеха настигла цель, радиоприемник задрожал от разрывавшего его треска, свиста и грохота.

Василий Николаевич прокусил зажатый в зубах сухарь и сдернул с головы наушники. Несколько мгновений он сидел, трогая руками уши и мучительно морщась. Затем сунул сухарь в боковой карман легкой куртки, царапнув пальцами, схватил радиограмму и выскочил в штурманскую рубку.