На Иртыше

Столкновение Мещерякова и Брусенкова в романе — это не просто столкновение двух личностей. Хотя и как личности они в корне различны. Мещеряков — общителен, доступен, любит шутку, «густой народ». Брусенков — зол и нелюдим. Мещеряков во всем ощущал свой край, свой предел — в задачах, знаниях, назначении. Брусенков же легко отождествлял себя с самой революционной идеей и веровал в собственную непогрешимость. Это он о главнокомандующем думал, что тот на один раз, на данный момент пригоден, себя же считал постоянной силой.

Однако конфликт между героями имеет и более широкий смысл. Он раскрывает разные точки зрения на содержание новой власти, борьбу подлинно революционной и сектантской линии. Если Брусенков рвется наверх, чтобы выйти из-под контроля, встать над народом («я вам неподсудный, нет и нет!» — провозглашает он), то Мещерякова никогда не покидает чувство подсудности, подотчетности людям. Не народ — орудие в его руках, а он — в руках народа, которому служит и обязан служить хорошо: «Для чего тогда народная армия, когда она не может народ под защиту взять? Кто в такую непутевую армию пойдет? Чего ради мужики будут ее обувать-одевать, кормить?» Он созидатель по натуре, Мещеряков. И уже теперь, где только можно, старается наладить восстановительную работу. Затем и распорядился отпустить из армии учителей. Чтобы положительным примером агитировали за Советскую власть, чтобы растили для нее новых граждан. И если начальник штаба уповает на ожесточение, на тактику отчаяния, то главнокомандующий партизанскими войсками — на инициативу народа, его пробуждающуюся энергию, сознательность. На то, что, хлебнув воздуха свободы, люди не захотят возврата назад. И война, которую приходится вести, для Ефрема — совершенно особая, ни с какой другой не сравнимая. Она «вольная, на истинное геройство, на человеческую сознательность». И для победы «истинной, человечной».

Хотя Мещеряков и скован в своей стратегии желанием не допустить лишней крови, отвести удар от доверившихся ему сел, от стариков и детей, а все же в своих действиях он неизмеримо свободнее и увереннее Брусенкова, не связанного подобными моральными обязательствами. Потому что ему нечего скрывать от людей, он их естественное самовыражение. За его решительностью — решительность восставшей массы, ее смелость и преданность идее. И когда настало главное сражение за Соленую Падь, Ефрем послал против лавины белогвардейских войск не только красные полки, но стариков, женщин, детей — ту самую арару, использованию которой противилось все его существо, поскольку арара — уже не армия, а то, что армия призвана оберегать. Страшно, мучительно было Мещерякову отдавать такой приказ, да и не приказ это был — просьба к людям, но он отдал его, так как другого выхода не существовало и без подвига всех ничто было невозможно — «ни победа, ни дальнейшая война, ни самая жизнь, ни возвращение обратно нашей Советской власти».

В этом сражении мы впервые видим плачущего Мещерякова, плачущего от бессилия предотвратить гибель баб и ребятишек. Но не только болью и гневом — гордостью переполнено его сердце, потому что «весь трудящийся народ в целом, и в том числе каждый честный человек, идет нынче вперед, хотя бы на самую верную смерть. Идет с гордо поднятой головой!»

Тут уже не просто битва армий. Тут под красными знаменами весь народ от мала до велика. Этой поистине народной сценой и завершается роман. В ней — широкое и вольное проявление героического духа труженика, той среды, что взрастила и выдвинула Ефрема Мещерякова.

Сергей Залыгин писал однажды, что для него художественная литература — это художественный образ. И в «Соленой Пади» он вложил весь свой талант в Мещерякова, Брусенкова, Черненко, Петровича, Довгаля, чьи судьбы и мысли «держат», организуют повествование. И в «образах» же мы постигаем самую жизнь тех лет, ее философию и драматизм.

Писатель умеет проникнуть в душевную жизнь действующих лиц, и нам очевидны первоосновы психологии Мещерякова или Брусенкова, то подспудное, что незримо присутствует в их поступках, высказываниях. Можно ли, допустим, понять до конца отношение главнокомандующего к араре, если забыть, как в канун одного из сражений, прежде, чем пустить ее на врага, он разыскивал глазами в толпе своего Петруньку: «Тоже ведь мог прискакать из Соленой Пади! Отцу на помощь. А что? Всего-то на год-другой постарше Петруньки встречались вояки среди нынешней арары». Залыгин исследует душу, если воспользоваться его же наблюдениями над Чеховым, как бы прослушивая своего героя стетоскопом. И само это прослушивание внутреннего состояния неуловимо совмещается с постановкой диагноза. Диагноза не бесстрастного, а включающего в себя авторское отношение к человеку, к происходящему в нем и с ним.

Впрочем, приникая к герою, писатель не только прослушивает его, но и часто настраивается в унисон с ним. И тогда мещеряковские интонации начинают звучать и в тексте «от автора», мещеряковское мировосприятие проникает в авторское. Так возникает, кстати, и кардиограмма стиля романа, стиля, не архаизированного искусственно, но несущего на себе отпечаток изображаемого времени.

Ни в одном из своих персонажей писатель не растворяется до конца. Его позицию представляют в романе каждый в своей мере: и Мещеряков, и его жена Дора, и Довгаль, и Петрович, и Кондратьев. Она, эта позиция, материализуется во всем образном строе книги, во всей ее проблематике и философии.

«Соленая Падь» — произведение крепко слаженное, прочно сцементированное. Это ощущение внутреннего единства поддерживается и общим пафосом раздумья о поступи революции, и перекличками во мнениях героев — мнениях то контрастных, то сходящихся, и страстным, неослабным поиском истины, который ведется на страницах романа, и многим другим. И на наших глазах оживает время, оживает удивительный, неповторимый мир сибирской республики, мир ее людей, охваченных порывом к свободе.

В своих критических выступлениях Сергей Залыгин не раз подчеркивал, что не является историком в строгом смысле слова, что его книги не могут претендовать на всеохватное исследование того или иного периода биографии нашей страны — такая задача по силам лишь литературе в целом. Он шел к прошлому с сегодняшним, современным интересом к нему. И в его произведениях неизменно открывается нам современность истории, ее вечный, живой урок для нас.