На Иртыше

И Степан Чаузов, тот тоже озабочен, как ему в колхозе крестьянином остаться. Чтобы слово его вес имело, чтобы мог загодя знать, сколько хлеба по осени получит, какой в доме будет достаток. Трудно ему, привыкшему все рассчитывать и взвешивать, смириться с тем, что кто-то за него решает, где посеять и сколько, а он должен лишь проголосовать за эти неведомо кем составленные планы. И не амбиция, а неподдельная тревога слышна в его словах, обращенных к председателю Печуре: «Почто ты ко мне добровольно-принудительно без конца и краю льнешь? Вот обратно — план по севу обязательный из городу привез, а требуешь, чтоб я за его добровольно голосовал? И семян под его дал?»

Появившаяся в 1964 году книга Залыгина органично входила в русло современных раздумий о повышении доверия к труженику, к его хозяйской ответственности перед обществом. В марте 1965 года на Пленуме ЦК КПСС были строго осуждены перегибы, выражавшиеся в волевом планировании сверху, принижении самостоятельности сельскохозяйственных артелей, в разного рода субъективизме. Повесть «На Иртыше» помогала распознавать эти отрицательные явления еще в зародыше, у самых их истоков.

Обращаясь к событиям далекой от нас поры, писатель сумел уже в тех условиях подметить конфликт между хозяйским чувством труженика и пренебрежительно администраторским отношением к нему. Отношением, которое у уполномоченного Мити или оторвавшегося от села Корякина питалось еще и подозрительностью к таким, как Степан. В Чаузове они видели главным образом носителя «индивидуализма и собственничества».

Конечно, у Чаузова есть черты раздвоенности. Труженик, каких мало, он мог при случае напомнить жене, «из какой бедности взял ее». Своих же старших братьев ставил в пример — те взяли богатых. Но одна сторона характера предполагает и вторую. И соотношение между ними подвижно, изменчиво, диалектично. «При всей любви моей к Чехову,— писал однажды Залыгин,— меня никак не устраивают мужики его повестей „Мужики“ и „В овраге“.

Видимо, в них сказано не все, точнее — не все существенное, в частности не было замечено, что в этой среде мог народиться Чапаев». Это героическое начало особенно окрепло в условиях революции. Ю-рист в споре с Корякиным и Митей не зря делает упор на партизанском прошлом Чаузова, на том, что он среди первых вступил в колхоз.

Уполномоченные же, формально признавая формулу двойственности натуры крестьянина, на практике принимали в расчет лишь ту её часть, где говорилось о собственнических инстинктах. Раздражало их в Чаузове и еще вот что: независимость в суждениях, хозяйственность, то, что по сути своей он не был безропотным исполнителем. И когда Степану предложили снова — в который раз — сдать зерно под повышенный план сева, а он отказался, его поспешили объявить кулаком, хотя, по мнению того же Мити, кулак он был не настоящий.

Этот поступок героя, разумеется, можно понять. Он ведь думал о семье, о детях, как их накормить. Да и не было уверенности, не внушала ее бесцеремонность Корякина, что нынешняя сдача — последняя.

Другое дело, можно ли оправдать Чаузова. Не забудем, что не один Корякин уговаривал колхозников, но и Ю-рист, человек, глубоко понимавший психологию крестьянина. Возможно, то, что представлялось Степану своеволием, фактически было необходимостью. И в том, что мы не ощущаем этого различия, сказывается ограниченность взгляда на происходящее преимущественно изнутри одной деревни.

Но, как бы то ни было, ясно одно: сам Чаузов значил для колхоза неизмеримо больше, нежели его зерно. «Его бы только в работу как можно скорее,— говорит Печура,— а после он уже себя покажет!»

И хоть финал книги, повторяю, трагичен, в ее пафосе нет пессимизма. Напротив, она проникнута верой в неиссякаемые творческие возможности труженика, в его способность преобразовать жизнь на новой основе. Порукой тому трудолюбие, чувство здравого смысла, искони присущие народному характеру, и те качества социальной активности, которые развиты в людях революцией.

Не все герои повести «На Иртыше» раскрыты писателем с одинаковой обстоятельностью. Иные только намечены. Такие персонажи, как Печура, Корякин, Митя-уполномоченный лишь эпизодически появляются в повествовании. Но самый тип человеческого характера, который они олицетворяют, оказался необычайно содержателен. И, может быть, от Печуры с его скромностью, добротой и нравственной порядочностью тянутся невидимые нити к Луке Довгалю, от подозрительности Корякина — к Брусенкову, от юношеского максимализма Мити-уполномоченного — к Таисии Черненко — героям следующего романа Залыгина «Соленая Падь».

Интерес к истории, выразившийся в повести «На Иртыше», не оставлял писателя и в дальнейшем. От тридцатых годов, от хроники села Крутые Луки Залыгин поднимался вверх по реке времени к самым ее истокам. К тем истокам, откуда пошла Советская власть. К замыслу романа из эпохи гражданской войны его влекли и впечатления детства — мальчишкой ему посчастливилось увидеть одного из легендарных вожаков сибирских партизан Мамонтова,— и рассказы участников революционных боев, услышанные в юности, и, наконец, потребность взглянуть на прошлое с высоты наших сегодняшних знаний о нем. На несколько лет Залыгин превратился в историка, терпеливого собирателя бесценных документов и свидетельств тех лет, разбросанных по архивам, пожелтевшим газетным страницам, мемуарам. «В свое время при изучении материала я законспектировал более 100 тысяч страниц разных книг и документов, прочел более двух тысяч газет того времени»,— лаконично подводит он итоги этой громадной предварительной работы в одной из статей.

И, конечно же, весь этот материал мог ожить, заговорить, потому что писатель знал Сибирь не только по книгам, но и «ногами», исходив по ней сотни километров, знал зрительно, знал в лицах, в десятках характеров и судеб, с которыми его сводила работа. И если поначалу Залыгин склонялся к роману с невымышленными героями, то те же знания, наблюдения, впечатления начали противиться этому решению. Они никак не укладывались в строгие рамки документальной прозы, не хотелось «ограничивать себя и подлинными событиями».

«Соленая Падь» связана с повестью «На Иртыше» не только преемственностью интересующих писателя человеческих типов, но и общностью пафоса, творческой позиции. Как в одном произведении, так и в другом изображаемый день предстает одним из звеньев в непрерывной цепи, протянувшейся из прошлого в будущее. В качестве отдельного звена этот день по-своему завершен, характеризуется только ему присущими ситуациями. Но битва, которую ведут партизаны образовавшейся в глубине Сибири республики Соленая Падь против банд Колчака,— это лишь начало обновления и перемен.

Герои романа хорошо понимают историческую значимость выпавшей на их долю задачи. Но столь же отчетливо сознают они и другое: ее ограниченность. Партизанский главнокомандующий Ефрем Мещеряков едва ли не острее всех ощущает свой предел, «свой край». Потому и испытывает неловкость, смущение всякий раз, когда приходится говорить от имени народа: «Не умею. Не научился еще. Как-никак научился воевать, но не более того… Не надо, слушай, товарищ Петрович, обмана, будто мы можем все». Свое предназначение Мещеряков видит в том, чтобы разбить генерала Матковского, удержать освобожденную территорию до прихода регулярной Красной Армии. Но эта цель конкретная. «Против кого идти — это очень даже просто»,— как сказал бы Чаузов. А дальше? «Скажу не более того, что знаю,— объявляет Ефрем свою позицию,— восстановим Советскую власть — она с умом будет дальше делать, и не хуже меня, а несравненно лучше, потому что первый шаг, первая победа для того и делается, чтобы самое лучшее пошло в ход!» И Лука Довгаль на съезде Освобожденной территории в полном согласии со своим главнокомандующим противится тому, чтобы объявить существующую в Соленой Пади партизанскую власть окончательной Советской властью.

Это ощущение временности, «своего края» не унижает, а возвышает героев. Оно свидетельствует не только о скромности, о трезвой оценке своих возможностей, но и о большой ответственности перед идеалом революции, перед будущим. Все, что совершают они, соленопадские мужики, в настоящем, есть лишь преддверие новой жизни. Светлой, чистой, правильной. И единственно, кого боялся Мещеряков, человек безмерной отваги, так это младенцев. Оттого и боялся, что признавал свой долг перед ними, свою обязанность обеспечить их счастье, что тревожился, как они будут судить о нем в будущем, оправдают ли его этим судом.