Человек в степи

— Ха! А нам не нужен? С облисполкомом согласовано. Прощайте.

— Я считала, вы государственней будете реагировать. Не дослушали — и уже заключение.

— У меня времени в обрез, — рявкает Степанцов.

— Так, значит, даже вникнуть отказываетесь?!

Должно быть, ему неловко препираться с нею при удивленно молчащих подчиненных.

— Говорите.

Он не перебивает. Устало прикрыв глаза, ни разу не приподняв тяжелые, чуть подрагивающие нервные веки, выслушивает до конца все, потом ругается.

— Леший вас разбери! Конечно, сложное у вас положение. А мне, по-вашему, легко? Думаете, Игнатьев лишний? Думаете, мне без людей — сплошной восторг? Взяли бы, ловкая вы девушка, да попрыгали в моей шкуре. А выпрашивать — дело легкое… Ладно. Как решит сам Игнатьев, так и будет. Берите, раз выцыганили.

Он сторонится тракторов, громыхающих наваленными на прицеп столбами, кивком показывает Серафиме:

— Видите, даже солнечного дня не хватает нам! Вводим ночную смену, поднимаем прожекторы на эти вот столбы.

— Дура!.. Какая ж я дура! — вскрикивает Серафима.

— Что-о?

— Да нет, честное слово… Я так. Вы, честное слово, извините.

«Но как же раньше не свела я концы с концами? Ведь можно не откомандировывать людей ни на какие курсы, а наоборот: затребовать преподавателей в «Зарю». Привезти этих преподавателей, как Степанцов привозит эти столбы».

Лицо Степанцова уже не пугает Серафиму. Перламутровая пуговица на его рубахе действительно, того и гляди, отскочит; а в Серафиминой стеганке, в ватнике, игла с ниткой. В порыве благодарности Серафима достает иглу, воркующе произносит:

— Вам, видать, за собою и заштопаться некогда; перламутровка у вас не держится. Давайте пришью!

Она крупными руками, под смех и деликатные остроты степанцовской свиты устремляется к груди тщедушного Степанцова.

— Да что вы! — теряется он. — Великое дело — пуговка… Ей-богу, спасибо.

— И напрасно. Кто ж вам прихватит здесь? — удивляется Серафима, решительными стежками пришивает, затем прижимается к степанцовской груди щекой, откусывая нитку.

«Соберу коммунистов, — шагая к своим лошадям, на ходу прикидывает она, — подработаем программу. За педагогами-поливальщиками откомандируем Кузьму Куприяновича».

Она опьянена своей умелостью. Ей не хочется думать об Игнатьеве, она гонит его из головы, не любующегося ею, как бывало раньше, а разочарованного, даже злого.

«Красота моя все равно живет, — думает она о приятном, о Степанцове. — Какой-никакой, а мужик ведь!..» Она подмигивает небу и, засмеявшись, хлопает себя по щеке: «Молодец, Фимочка!»

Ей безотлагательно надо хоть с кем-нибудь поговорить. Она оглядывает заволоченный дымом бульдозер, непрерывно, гулко и часто стреляющий, точно пулемет. Бульдозер как раз тормозит, наземь спрыгивает девушка, с безнадежностью щупает мотор, опять лезет наверх.

— Сколько времени? — спрашивает Серафима, чтоб заговорить.

Девушка вздыхает:

— Часов нет. Стукнула тут, в будке, разбила.

Серафима участливо заглядывает в железную будку.

Изнутри несет отработанным газом, прикипелым маслом, горячей резиной. Водитель — совсем школьница. Нажимая на педаль тонкой ногой в тяжелом громоздком ботинке, ухватя тугой, вибрирующий в работе рычаг, она подает вперед детское узенькое плечо — и громада бульдозера делает рывок. Движется бульдозер толчками, то скребя ножом поверху, то отвесно вгрызаясь вглубь. Серафима догоняет, кричит:

— Чего он прыгает у тебя?

Девушка не слышит сквозь грохот и, приглушив мотор, выпрыгивает, спрашивает с надеждой:

— Вы механик?

— Нет. А что?

— Да видите ж…

Она поднимает короткие бровки, подведенные до висков жженой пробкой, и Серафима стискивает ее, как маленькую.

— Ничего, привыкнешь. Ты не замужем еще?

— Скажете!.. — смеется девушка.

— И кавалера нет, что ли?

— Есть, почему же…

— А сегодня будет свидание?

— Ясно, будет!

Серафима идет к лошадям. Все в мире правильно. Ей слышно, как солнце пронизывает ватную стеганку, греет спину, ей радостно за бульдозеристку, у которой кавалер, и за себя, у которой уже не кавалер, а муж. Но только ужасно, даже немыслимо все, что связано с мужем. Зимой, в недавние вчерашние дни, Михаила требовала душа, а теперь, когда весна ходит в степи, в каждом белом облаке, в набрякших лесополосах, в Серафиминой груди, Михаила требует не только душа, но и все живое, что есть в Серафиме. Не зря ж говорят: весной даже щепка на щепку сама лезет. «Господи, а я ж баба, я ж не каменная!..»

Лошади сдвинули тачанку вбок, глубоко истолкли копытами землю, Мальчик пообкусывал ближний бурьян, угрожает оборвать привязь.

— Стоять!

Она отводит на сторону конскую гриву, охлопывает крутую, звонкую под ладонью, потную от душной гривы шею Мальчика, отвязывает липковатые от смазки, туго захлестнутые вожжи.

«Ну, в райком. Требуете инициативы — так поддерживайте насчет курсов и насчет депутата. Ох, заявлюсь в кабинет, а руки воняют вожжами…»

Дорогу под отвесным солнцем развезло, от колес отшвыривается и, высоко взбрасываясь, летит грязь. Со стороны насыпи, наперерез тачанке бежит, оскользаясь, прославленный корреспондентом Якушевым бригадир Царьков. Из его кармана торчит газета. Наверняка совал под нос инженерам: «Во, как пишут обо мне! Отпустите для моей передовой бригады досок в порядке шефства». Не растерялся-таки. Успел! Она притормаживает:

— Седай. Досточек выклянчил, а теперь в район?

— Уз-знала! — плюхаясь за заднее сиденье, восхищается Царьков. — Тебе нонче положено, голуба, все знать. Позвольте, значит, вас поздравить, Серафима Григорьевна! — он перегибается к ней, прижимаясь к ее плечу, но она сталкивает его на сиденье:

— Отвали. А то, знаешь, я такого пассажира…

Царьков с ухмылкой садится, глубоко вдавя в подушку грузное тело.

Он под стать Серафиме. Мужчины маленькие, вроде Степанцова, вызывают у нее жалость. А тут что выправка, что плечи! Она оборачивается с высоты козел, излагает ему, ухватистому бригадиру, свои планы обучения. Поголовного. Важного политически. Учеба — она едина с политикой!

Царьков слушает о политике, а сам оглядывает снизу вверх Серафиму, ее подпертый платком, тугой, круглый подбородок, до красного растертый грубой шерстью.

— Куда ж правишь! — вскакивает в притворном испуге Царьков, и, словно пытаясь отобрать вожжи, обхватывает ее спину.

С широкой рыси Серафима так резко осаживает, что Мальчик и левый приседают крупами.

— Метись.

— Как?

— Так! — по-мужски крепкой, цепкой рукой она отрывает от себя Царькова, спихивает с тачанки на дорогу, пускает лошадей.

Еще не сообразив, злиться или нет, возбужденная победой, хохочет:

— Вот работенка с беспартийными!..

Минут через десять, стоя в кузове попутного грузовика, Царьков обгоняет ее; она грозит свистнувшим кнутом, и жеребцы, решив, что кнут для них, рванув, высоко бросают копытами ошметки чернозема.

Под звездами

Казалось бы, пустяковые расстояния — тридцать километров до ближнего хутора, сорок до районного центра. Но когда вокруг так называемой точки совхоза лишь небо и пустая степь — это много.

В единственной стоящей здесь хате, переделенной «напополам», жили две семьи: заведующего «точкой» Трифона Акимченко и заместителя заведующего, одновременно сторожа, деда Чуркина. Жена заведующего Акимченко и жена заместителя Чуркина работали птичницами, дочка Акимченко, восемнадцатилетняя Маруся, отвечала за цыплят, а внук стариков Чуркиных, Марусин ровесник Сема, был, по насмешливому определению Маруси, «маршалом» выездного стада несушек.

Война с Германией закончилась давно, и хоть никто из обитателей хаты не воевал, и даже фронт проходил здесь в стороне, но следы войны проступали всюду. Люди именовали свою хату Харан-Худуком, как называлось то место за Волгой, где бедовали они в эвакуацию; дед Чуркин и Акимченко ходили в армейских, выменянных на дыни гимнастерках, а кучерявый бычок стариков Чуркиных полностью был военным теленком: пасся привязанный к забитому в землю штыку и грыз бураки из немецкой каски.