Человек в степи

Казарки идут на такой вышине, что только ослепительно белыми крапинами мелькает в солнце изогнутая их полоса; лишь когда потянул оттуда ветер, четко донесло тревожащий душу гортанный разговор птиц.

И опять Михаил… Отказалась после кино, чтоб ее провожал. Крутилась на выходе среди людей и лузгала семечки. А шла домой одна, решала: «Может, вернуться, бегом догнать?» Как раз казарки так же, как сейчас, перекликались. Возможно, эти самые?.. Всё шли и шли тогда в темноте над клубом.

«Вот спросят с тебя, с гладкой кобылы, в этом клубе! — с тоской обрывает Серафима. — Какой, спросят, путь предлагаешь коммунистам?.. И Кузьма Куприянович сейчас выслушает, перекривится. Ругать не станет. Это у него хуже всего, когда только лапнет себя по карману, где у него портсигар».

Тпрр! Хутор Солонцовый. Легковички, обгонявшие Серафиму, стоят всей вереницей вдалеке у насыпи. Мужчины, что посмеивались из-за стекол, ходят руки в карманы. Вероятно, начальство, комиссия. Где ж Игнатьев? Серафима проезжает раз и другой, видит, что на нее снова пялятся.

«Да что это я? Кручусь, как напуганная какая!..»

Она привязывает лошадей к штабелю бревен и, оправив узел платка, выдвинув на лбу темные колечки завитков, твердо шагает к ближним рабочим:

— Кто здесь старший?

— Я, — расплывается губатый, с прозрачными раздевающими глазами мужик и подмигивает другому.

— Нет, я! — сообщает тот; но здесь Серафима видит Игнатьева, а с ним парня в капитанке. Парень, конечно, уже наябедничал, победно усмехается, играя скулами.

— Фима! Вот она! — восклицает Игнатьев, крепко хлопает по ее ладони.

Он похудел, помолодел, что мгновенно с восторгом отмечает Серафима. Одутловатое от ранения почек лицо стало будто меньше, покрепчало. Вместо привычной голубой полковничьей шинели на нем залосненная, перетянутая ремнем стеганка. Он заглядывает в глаза Серафиме:

— Приняла, значит, организацию? Ну теперь, славяне, работайте!

«Чего он задания дает? — настораживается Серафима. — Уходит от нас, что ли? Господи, — чуть не вскрикивает она, — да тетка же, когда свою шаль совала, намекала ведь: не зевай, племянница, пока депутат не сорвался с хутора. Знала уже. Небось все кликуши давно знали. Лишь я — секретарь — сбоку припека».

Она не в силах охватить это, произнести, что и депутат тоже хорош гусь, смывается в такое время; но почему-то, точно бы кругом полный порядок, она держит на лице спокойствие. Даже улыбку. Глупая улыбка сама собой растягивает губы. Игнатьев дружески говорит:

— Значит, Фима, канал для «Зари» завершаем. Надеюсь, ты чести не уронишь. — Он трогает ее за локоть, отводит от парня в капитанке. — А людей не зажимай, Фима. Хлопец прав: конституция — это конституция.

— У нее своя конституция. От большого стажа ответ-работы, — неизвестно, как услыхав, орет парень.

Игнатьев морщится:

— Ты не шпионь! Кстати, запомни: Серафима Григорьевна для тебя большое начальство!

— А почему и не для вас, Кузьма Куприянович? — разглядывая носки сапог, произносит Серафима. — Или вы не в «Заре» на учете?

Игнатьев моргает.

— Подожди, Фима.

— Нет, теперь вы подождите. Разве вы не долбили на марксизме про основное звено? Так сейчас основное звено — поливы. Учеба. А мы кадры распускать будем?

Оскорбленность за то, что улыбалась, последняя чудачка, находит выход в расчетливых ударах. Торжествуя, что от ярости вырвалась на простор, она режет:

— Буду на вас жаловаться в облисполком. Председателю. Вся организация поставит подписи.

— Не в том же суть, Фима, в какие инстанции жаловаться и кто подпишет. Я хочу, чтоб ты уяснила…

— Чего уяснять? Обяжем — и точка. Вам с вашим авторитетом и агитировать бы на учебу! Не смываться, а подхватить бы мои идеи об учебе!

Игнатьев смотрит сожалеюще.

— Извини, Серафима Григорьевна, — говорит он. — Руководишь едва полчаса, а уж ведешь-то себя!.. — Он добавляет: — Хоть бы посовестилась малость.

Серафиме не хочется отвечать. Ей ничего не хочется. Рвалась, будто к прибежищу, к этому человеку, а даже и его восстановила… Не считая корреспондента, не считая парня в капитанке, девчонок с птицефермы. За одно утро. Так и всего колхоза не хватит на неделю.

— Коммунисты могут не дожидаться отчетного собрания, а снять тебя до этого, — сухо подытоживает Кузьма Куприянович, может быть потому-то особенно раздраженный, что беззаветный, геройский в войну мужик здесь, в мирные дни, возмечтал вдруг уехать в Ростов, ибо осточертела хуторская непролазная хлюпающая грязюка, где не пройдешь ни тротуаром, ни мостовой, а лишь вдоль по плетням, по заелозенным, шатким, осклизлым кольям.

«Ну и пусть меня снимают», — думает Серафима, вспоминая, как громила вчера Курчевского. Громила жестко, искренне, безо всяких скидок.

Игнатьев чеканит:

— Трещишь, Фима, об учебе, будто учебу изобрела именно ты. У нас в любом коллективе учатся. А ты, опять уж извини, словно бы открыла что-то. Растолкуй, что?

— Да нет же! — горестно восклицает Серафима. — Да я же не просто об учебе. Я, ну как бы это… Я про учебу коренную.

— То есть какую-то особую, незнакомую в государстве?

— Эх вы, товарищ Игнатьев! — дрожа губами, боясь, что это видно, говорит Серафима. — Подсказать должны, а вы к слову цепляетесь: «коренная» учеба или не «коренная». Я не о том, как она называется, я о том, что мы не готовы к орошению. К слову цепляетесь, ну и пожалуйста. А вы, персонально вы, знаете, как сорвать колхозников с хозяйства, чем дырки заткнуть, когда отправишь людей на курсы? Или, по-вашему, про все это молчать у себя на бюро в тряпочку?

Игнатьев ковыряет носком вмерзлый в землю трос. Серафима отталкивает конец троса:

— Вы не ковыряйте, раз уж вы меня виноватите. Мне интересно — молчать или нет у себя на бюро? Молчать нам не страшно. Мы ж первые, мы ж без опыта.

Она чувствует, что столько держалась, а теперь разревется.

— Рекомендуете, Кузьма Куприянович, быть хитрыми? Пользоваться, что мы безнаказанные? По-вашему это партийно?

Игнатьев вздыхает и, человек совестливый, проклинающий, видать, эту совестливость, пытается шутить:

— Воспитал тебя, ангела, на свою голову… Согласись, переключаться мне со строительства тоже ерунда… Неладно вроде.

— Чего вы пугаетесь, что «вроде»? Гляньте, как на самом деле. Каналы, они ж не просто для каналов. Они для урожая. Так?

— А, к примеру, не отпустят меня…

— Кузьма Куприянович, кто у вас здесь главный?

— То есть… А зачем?

— Интересно.

— Ну вот он, Степанков. А что?

Но Серафима уже пошла… С боков и позади Степанкова, чтоб не заслонять ему фронт работ, не стоять перед его лицом, почтительно толпятся местные инженеры и приехавшее в машинах начальство. Не вернуться ли?.. Но она вступает в круг и говорит:

— Здравствуйте.

— Привет, — отвечает Степанков, не замечая ее, разворачивая перед молодым полным мужчиной рулон рыжевато-фиолетовой бумаги. — Вот же как! — черкнув ногтем по чертежу, с укоризной говорит он полному мужчине, поднимает тяжелые глаза с желтоватыми нездоровыми белками, недовольно спрашивает Серафиму: — Что вы хотите?

— Я из «Зари», — сообщает она. — Кадры здесь наши у вас…

Степанков — невзрачный, неприветливый — вкладывает в свои бледные губы толстую дорогую папиросу, неопределенно кивает. На нем слабо подтянутый галстук. Выше спустившегося галстучного узла белеет пуговица на несвежей в командировке рубахе. Пуговица приоторвана, едва висит, вот-вот оторвется. От страха Серафима ничего не видит, кроме этой пуговицы. Степанцев не торопит, но каждая секунда задержки явно раздражает его.

— Вы кто? — спрашивает он.

— Секретарь партийной организации.

— А, вот что, — бесстрастно произносит он. — Так чего вы хотите? С работами познакомиться? — он достает из кармана спички, показывает вдоль насыпи рукой с вытянутым коробком. — Ну, видите, экскаваторы свое кончают. Основное теперь — бетонные работы.

— Я о другом, — осторожно прерывает Серафима, — я о депутате в облсовет, о товарище Игнатьеве. Понимаете, он очень нам нужен.