Мой дом - пустыня (сборник)

«Аллах, где он мог отстать от нас? — напряженно думал охотник.— Нет, не отставал, я видел его, когда спускались в эту низину. Вот и конь его».

Вдруг он вскочил и побежал к колодцу.

— Эй, мирахыр, вылезай! Бой окончен, твои люди все до единого сдались красным!

Из колодца глубиной чуть не в двадцать саженей донесся шорох, потом послышался кашель, наконец показалась голова в тельпеке. Сапа поднимался по лестнице, которую мастер колодезного дела соорудил для себя,— приходится ведь чистить и ремонтировать колодцы.

Командир, убежденный, что Аллакули бесплатно и палочки с земли не подымет, сказал ему:

— Товарищ, выбирай — коня тебе, верблюда, оружие? Мы теперь богаты. — И указал глазами на басмаческих скакунов, их новенькие одиннадцатизарядные винтовки.— Ты помог нам ядовитую змею поймать.

Аллакули усмехнулся и качнул головой, но так как командир не отходил и смотрел на него вопрошающе, сказал:

— Дай мне, если можно, портрет твоего падиша... ну, этого... Ленина.

Позже, в селе, командир узнал, что в ночь после их беседы нагрянули басмачи и насильно уволокли охотника с собой, боясь, как бы он их не выдал.

Перевод Н. Желниной.

ВРЕМЯ ЗИМНИХ ДОЖДЕЙ

(рассказ)

Только что жаром дышало пламя, почти невидимое в полдень, а остался от костра белый пепел, и полдневный ленивый ветер шевелил трескучие угли.

Человек может развести огонь, чтобы приготовить пищу и заварить чай, утоляющий жажду и вселяющий надежду; от знойного солнца найдет укрытие в густой тени чинары, которая с незапамятных времен стоит у подошвы холма. Но это чужой холм и чужая чинара. Человек не волен выбирать родину. Есть на всей земле одно-единственное место — там ты появился на свет, там спят в могилах твои предки, чья мудрость стала притчей и поговоркой. Да, одно-единственное... А если кому-то и пришлось покинуть родину, то хоть и сто лет пройдет, а он будет вспоминать ее и тяжело вздыхать от воспоминаний, в тревожных снах возвращаться туда, где он впервые ступил на землю, сойдя с материнских рук, где даже пыль дорог превращается в чудодейственное снадобье от самых кровавых ран.

Сто не сто, а пятьдесят лет Расул провел здесь — среди холмов, по которым, как по ступеням, можно достичь гор, занимающих полнеба. Но родины ему эти холмы не заменили. Не считал он домом и тот аул, что поставил неподалеку свои приземистые глинобитные постройки, протянул пыльные улочки. Аул назывался Джаранлык, от слова «джаран» — рукав. Такие рукава во множестве промыты стремительными весенними потоками, сбегающими с гор. За горами лежала земля его отцов. Но туда дороги Расулу не было.

Не было, хоть в Джаранлыке никто не ждал его, когда он уходил с отарой, — ни жена, ни брат, ни друг... А имущество? Не много бы усилий потребовалось — закинуть потертый хурджин на плечо, в хурджи-не он хранил праздничный халат из плотного темно-красного шелка и праздничные, желтой кожи, сапоги. Остро наточенный нож с черенком из белого рога он носил на поясе, а чабанская палка всегда в руках. Вот и все... В отаре, которую Расул пас долгие годы и которую привычно называл своей, не было овец, принадлежащих ему. Владел этой отарой и многими другими бай-ага.

Солнце в здешних краях может быть добрым, может быть жестоким. Если бы время от времени не собирались над горами тучи и не проливались дождями, то травы в ущельях Джаранлыка сгорали бы в самые первые весенние месяцы. Баранам негде было бы кормиться, и люди больше стали бы сеять — заботу о посевах возьмет на себя соседняя речка. Но в таком случае Расул ушел бы отсюда.

Его отец, его дед и отец деда — все мужчины у них становились чабанами. И он чабан. Возможно, найдутся люди, не хуже Расула, умеющие пасти. Но нет таких, чтобы превзошли его в чабанском деле. Обведет неспешным взглядом отару, рассыпавшуюся по склону холма, и сразу почует, если какая-нибудь овца отбилась. Для него нет двух неотличимых овец, и особо примечает он тех, которые обладают острым чутьем. Если они вдруг начинают беспокоиться, озираться, значит, жди набега подлых шакалов, очень храбрых, когда их много, или волк решил полакомиться бараниной... А стоит Расулу заметить, что овца, поблескивая глазами, высматривает, где бы ей укрыться, он уже знает — подоспело время появиться ягнятам, и тут надо следить: чего доброго, матка потеряет второго, если будет двойня.

У природы нет от него тайн. Крестьянин на бахче мгновенно определяет — готова дыня, лежащая среди зеленых плетей, или еще не созрела. Так и Расул заранее знает, ждать ли хорошей погоды, посыплется ли снег, а летом — пройдут ли стороной сгустившиеся над хребтом тучи или прольются дождем. Он не помнит случая, чтобы его отара увязла в снежных заносах или мокла под ливнем. А дожди часто бывают в Джаранлыке, и трава здесь густая, и овцы жирные. Сам аллах всемогущий создал это место для того, чтобы люди ходили со своими отарами. И нигде в окрестностях не найдешь чабана заботливее и опытнее Расула. Есть, наверное, не хуже, а лучше — нет.

В тот день, как всегда, он напился чаю у костра и решил немного поспать в тени чинары: ночью какой у чабана сон?.. А сейчас отара спокойно разлеглась на склоне соседнего холма, овцы наелись, напились.

В своих снах Расул возвращался на родину — туда, где он бегал, подобно джейраненку, по крутобоким барханам. Он услышал голос матери, зовущий его. А зачем она звала, не узнал, потому что вмешался грубый мужской голос:

— Расул!.. Расул, хов!

Расул открыл глаза. Бай-ага хозяином вошел в сон и позвал своего чабана. Бай-ага слез с коня, коротко ответил на приветствие Расула, потом долго разглядывал спокойных, сытых овец. Довольно кивнув, он заговорил с Расулом, что пора делить отару пополам и пусть Расул возьмет себе Абдуллу, а Херам уйдет с новым чолуком, которого пришлет бай-ага...

Расул выслушал его, немного помолчал и подумал вслух:

— Овец у нас с каждым годом прибывает, слава аллаху, и пастбища становятся тесными.

— Я знаю,— ответил бай, — потому и купил Ак-дере, теперь хватит места. Хватит? Как думаешь?

— Места, я думаю, хватит... Но, выходит, мы останемся вдвоем с Абдуллой? Вдвоем трудно будет управиться, бай-ага. Все же семьсот овец...

— Ну, ты не похож на человека, которого могут устрашить трудности, — желая польстить старому чабану и сделать его сговорчивее, сказал бай. Расул пропустил похвалу мимо ушей.

— Бай-ага! Летом овцы всю ночь на пастбище. А ночью, вы сами знаете, много желающих полакомиться парной бараниной. Не успеешь отогнать шакалов, волки начинают кружить... А барс — тот и не кружит, тот как за своим добром приходит. Перебросит овцу на спину и исчезает в темноте. Криков он не пугается. А у собаки сразу голос пропадает, стоит ей учуять этого разбойника...

— К чему ты рассказываешь мне то, что известно любому мальчишке в ауле? — холодно спросил бай.

— К тому, что чабану бывает некогда заварить чай или испечь лепешку. Хорошо бы третьего человека, он бы готовил еду, а мы, чабаны, оберегали бы отары...

— Но ты же сам рассказывал, что в молодые годы вдвоем с чолуком пас не семьсот, а тысячу овец. Или с тех пор ты растерял мужество и силу, или же хитрости у тебя прибавилось и ты хочешь меня надуть.

Расул посчитал недостойным опровергать обвинение в надувательстве и по-прежнему спокойно и рассудительно продолжал объяснять, что раньше он пас овец в Каракумах — там нет барсов и волки не могут устоять перед собаками. А просторы какие! Пустишь отару — и конца-краю не видно пастбищам. А здесь? Называется — урочище, а все это урочище можно халатом накрыть. Стоит на часок задремать, и овцы уже доходят до границы участка, перебираются на пастбища Керим-бая, и тогда его молодые несдержанные чабаны с палками кидаются на Расула...

— Было время — ты не говорил так много, — прервал его доводы бай. — Или к старости человек становится болтливым?

— Коротко, бай-ага, скажу так: с одним помощником я не стану ходить за твоими овцами.