Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

— Жалко, что ли?

Петр Синцов попросил Баженова:

— Коля! Рвани его за уши, комара…

Директор Сизов, знавший, видно, характеры баянистов, подошел к ним, чинно поздоровался за руку и с чувством сказал:

— Угостили бы, товарищи, музыкой… Смерть как хочется послушать.

Гармонисты посмотрели друг на друга и с серьезными лицами принялись за работу.

И полился вальс «Амурские волны».

Боже ты мой, как они играли!

Все притихли. Ветерок и тот стих, согнал с Сети последние морщинки и спрятался в камышах.

Все слушали: люди, лес на другом берегу. Какая-то птица, парившая в вышине, опустилась посмотреть — о чем там, на земле, задумались люди? Какая сила околдовала их, что они забыли все дела и мечтают каждый о своем?

А люди действительно думали каждый о своем. Мастер Частов оказался в далеком, невозвратном детстве. Лежит он рядом с отцом на лесной поляне. Пахнет свежескошенной травой. Хорошо смотреть в бездонное небо. Закроешь глаза, а разноцветные искорки-фонарики, все больше зеленые и радужные, мелькают и переливаются, как живые. Отец устал. Еще бы! Вымахал всю поляну. Торопится батя — отпуск подошел к концу, завтра на фронт.

— Хорошо, сынок, дома…

Так и не вернулся батя…

Директор Сизов стоит потупив взор.

«Чего это я все выпиваю? Надо бы сегодня удержаться, а то опять старуху свою обижу…»

Кондитер Миша Ерофеев смахнул украдкой слезу. Третьего дня поссорился со своей невестой Катей Воробьевой. Поссорился из-за пустяков: не так посмотрела на электрика Ивана Лямина — чересчур ласково — и подмигнула.

А этого самого Лямина Ерофеев терпеть не может за всегдашние насмешки. Вот она, Катя, — стоит с подружкой Зинкой Викторовой и не смотрит на Мишу… «Ну, посмотри, Катенька, посмотри и улыбнись. Подбодри меня, дурака. Я к тебе тогда смелее подойду». Посмотрела! Ура! Посмотрела…

Баяны тоскуют.

Заложив руки за голову, сидит заведующая массовым сектором Нина Удальцова.

«Пора кончать! Разве это работа? Пойду в библиотечный институт. Обязательно осенью поступлю на подготовительные курсы…»

Баяны вздохнули последний раз и умолкли. Слушатели заговорили не сразу. Сизов снял соломенную шляпу, обмахнулся.

— Расстроили, товарищи. Душу вывернули.

Вот только тогда возникли аплодисменты. Хлопали все, кроме Михаила Ерофеева: он, смущенно улыбаясь, с виноватым видом шел к Кате. Она стояла к нему спиной, щеки у нее горели…

Раздалась команда самого активного помощника Нины Удальцовой — члена правления клуба бондаря Вани Кормакова. Ваня с рупором был уже в лодке:

— Слушай мою команду! Занимать корабли согласно данным мной указаниям. Сигнальщики, вперед!

Народу все прибавлялось. Пришла Марья Антоновна в новой кумачовой косынке. Появилась Анна Тимофеевна с детьми.

— Еле разбудила своих крольчат!

Секретарь парткома Солодухин явился с женой и сыном. С пачкой газет и с шахматной доской под мышкой пришел Лыков. Его тотчас же окружили знатоки международной жизни — Ефим Корнев с гончарного завода, бухгалтер с завода крахмально-паточного с волнующей фамилией Онегин и инженер Свекольников. Уткнулись в газеты, замолчали.

— А где наш мордохват? Что-то Стряпкова нет…

— Да и Каблуковых нет.

— Христофоровы опаздывают,

— Семеро одного не ждут!

Трое парней сцепились с лодочником. Старик не давал красивую, голубую с белой полоской лодку:

— Не могу! За нее с вечера отдельно заплачено. Человек документ даже оставил.

— Покажи, что за документ?

— Государственный документ. С печатью.

Старик достал из кармана оранжевую книжечку. Парни раскрыли членский билет ДОСААФа, прыснули:

— Липа, дедушка. Недействительно. Только вступительный взнос уплачен. Кто это тебе его дал? Кузьма Егорович Стряпков? Не иначе как всех племянниц повезет.

Ваня Кормаков в рупор подал команду:

— Весла на воду! Музыка, марш!..

Но где же на самом деле Кузьма Егорович?

Есть в Краюхе, на углу Кооперативной набережной и Советского проспекта, комиссионный магазин. Конечно, это не то, что в Москве на улице Горького, или в Риге, или в Одессе — не тот масштаб, не те товары и не те покупатели.

Не висят здесь десятитысячные хрустальные люстры времен Очакова и покорения Крыма, не стоят бронзовые шандалы, свидетели карточных безумств и зарождающихся дуэлей. Нет узорчатых, настоящих текинских и азербайджанских. ковров, закапанных воском скатертей из золотой парчи, китайского фарфора с кобальтовым фоном, нет гарднеровских и батенинских изделий и даже дулевских нет.

Сюда не заходят полные дамы с пышными бюстами и жадными, рыскающими глазами. Не забегают и ультрамодные девицы в юбках колоколом в поисках необычайной блузки, малиновых перчаток до локтя или, самый шик-модерн, зеленых, а еще лучше красных нейлоновых чулок.

Не бывают здесь и бледные молодые люди с нафиксатуаренными коками, деловито измеряющие ширину брюк и знающие на иностранном языке только два слова: «Мэйд ин…»

В прошлом году торопливо забежал в магазин эстрадный артист Шмуров. Прибыв в Краюху на гастроли, мастер чечетки и куплета большую часть суток проводил в ресторане «Сеть». Регулярное посещение «Сети» бесследно не прошло. Горячее желание укрепить личный бюджет левым концертом у местных клубных деятелей отклика не вызвало. Пришлось расстаться, понятно не без горечи, с модными штанами. Но в краюхинской комиссионке к такому редкому товару не привыкли, и от штанов отказались наотрез. Спасибо, выручил Шмурова заведующий парфюмерным ларьком Забалуев.

Передавая штаны Забалуеву, легкомысленный служитель Мельпомены, доказывая необходимость добавить еще двадцать пять рублей, разъяренно демонстрировал покупателю красивую фирменную марку из синего шелка с золотыми буквами.

Впоследствии эта марка принесла немало хлопот заботливой супруге Забалуева. Отдавая штаны в чистку и тревожась за сохранность золотых литер, Фрося отпорола марку и с ужасом увидела под ней узенькую белую полоску с красными буквочками: «Швейная фабрика № 3, гор. Иваново».

Огорчение Забалуева от фальшивой фабричной марки с лихвой восполнилось гордостью: каждый раз, когда он в своих канареечного цвета брюках проходил по Кооперативной набережной, останавливалось все движение — пешеходы и шоферы с изумлением смотрели на диковину, и даже регулировщик замирал с поднятой палкой. Забалуев чувствовал себя именинником.

Обычно в комиссионный магазин заходят свои, краюхинские жители и, обежав глазами висящие под потолком шелковые розовые и бордовые абажуры с лохматой бахромой, два ряда поношенных ботинок и сапог, висящие на плечиках пальто, костюмы и платья, поворачивают к выходу. В магазине тяжело дышать, пахнет пылью и нафталином.

Мебельный отдел на втором этаже. Там с незапамятных времен стоят несгораемый шкаф и мраморный умывальник с трещиной по самой середине. Но есть одна вещь действительно ценная — старинное резное кресло из черного дуба, сданное театральным критиком Запольским в день отъезда из Краюхи.

У этого кресла и стояли Яков Михайлович Каблуков и Кузьма Егорович Стряпков.

— Основательно! Антик!

Яков Михайлович обошел кресло, потряс за спинку.

— Пережиток феодализма!

Стряпков сел в кресло, попрыгал на пружинах.

— Комфорт. Как трон. Примерьтесь, Яков Михайлович! Не беспокоит?

— Неудобно… Да и дорого, наверно.

— Зато авторитетно. Почище, чем у Завивалова. Кто войдет, сразу поймет — руководитель.

— Стол надо тоже соответствующий. А где его возьмешь?

— Отыщем. Можем нашей мебельной заказать.

— Хватили!

Стряпков увидел на окне чернильный прибор.

— Тоже антик!

— Непонятно, — удивился Каблуков. — Красиво, но почему одна чернильница?

— А зачем вам две? Нальем красных чернил, и пишите себе резолюции… Товарищ продавец, сколько этот ампир стоит?

— Это не ампир, гражданин, а инвентарь…

Стряпков, желая похвастаться знанием жизни, подмигнул молоденькому продавцу: