Матросы

— Что же ты, Лаврищев, притащил этого меланхолика, ошвартовал его возле инструмента, а сам теку? — бурчливо пожурил Михайлов.

— Захотелось, товарищ адмирал, покалякать со старым другом.

— Кадры обвораживаешь? Ладно.

Лаврищева недавно перевели с Балтики. Этому молодому и статному адмиралу сопутствовала добрая морская слава, которой он не кичился, держался скромно, предупредительно, постепенно знакомясь с людьми и надежно прибирая к рукам вверенное ему соединение. Совсем недолго служил он на юге, на капризном флоте, как его иногда отрекомендовывали, но уже сумел расположить к себе товарищей по службе.

— О чем же у вас беседа? — пробасил Михайлов.

— О матросе, товарищ адмирал.

Из-под козырька фуражки Михайлову улыбались веселые молодые глаза Лаврищева.

— Чем же он перед вами провинился?

— Совсем наоборот. Ступнин расчувствовался и решил пропеть гимн матросам.

— А вы не подшучивайте над Ступниным, — сказал Михайлов. — Я его понимаю. Разве он вас агитирует? Нам всем нужно помнить и других убеждать, какое сокровище наш матрос. Мы-то знаем эту силу. А на суше мало кому ведом тяжелый матросский труд. Видят ленточки, круглую шапочку, клеш. А возьмите матроса — как он свою личную судьбу решает? Наблюдал не раз. Решает продуманно, без опрометчивости. На корабле характеры вырабатываются стойкие, ножом не уколупнешь… — Повернулся к Ступнину. — Люблю и я, грешник, матросню, Михаил Васильевич. Кстати, зайдите ко мне, когда набеседуетесь, небольшое дельце хочу обсудить.

Ступнин козырнул и проводил глазами члена Военного совета.

— Нельзя безудержно идеализировать морскую братию, — сказал Лаврищев, — матрос тоже человек земной… Я сам был матросом. Шкодил. Зато вспоминаю ребяток в бою. «В огонь! В ледяную воду! Сквозь минное поле!» — «Есть!»

— Скомандовать матросу — еще не самое главное. Подвести его к этой команде — вот основное… — Ступнин проверил крючки на кителе. — Надо идти. Разрешите, товарищ адмирал?

Из полуоткрытых дверей салона доносились звуки пианино, неутомимый Черкашин пел «Сулико».

— Садись-ка, поговорим, — Михайлов усадил Ступнина в обтянутое парусиновым чехлом кресло. — Мы обменялись кое-какими соображениями с командующим, — без обиняков приступил к делу Михайлов. — Могу сообщить: пора тебе переходить на самостоятельность. Корабль надо брать. И не какой-нибудь…

У Ступнина екнуло сердце, но привычка сдерживать свои чувства не изменила ему.

Контр-адмирал хорошо знал характер сидевшего перед ним офицера. Выслуживаться Ступнин не старался, перед начальством не заискивал. Мнения свои выражал в открытую, и посему… вопреки пользе дела отличного офицера держали в черном теле, поощряли Черкашиных, а Ступниных «выявляли» и «выясняли». Когда подбирали командира на «Истомина», опять выплыл почему-то Черкашин. Ждать, пока Ступнин сам, как робкий, но сильный росток пробьет задеревенелую кору, нельзя. Михайлов высказался за Ступнина и потому пригласил его, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.

— На «Истомина»? — переспросил Ступнин.

— Вижу, предложение по сердцу?

— Еще бы, «Истомин»!

— Еще строится.

— Знаю.

— Конечно, знаешь. Не цыплят выводим в инкубаторе. — Михайлов испытующе вгляделся в строгое и открытое лицо Ступнина. — Любой брус вначале надо начерно обработать, Михаил Васильевич, а потом набело доводить. Что, если мы пошлем тебя временно исполняющим обязанности?

— На «Истомин» готов котельным машинистом…

— Теперь-то вас в кочегарку не загонишь.

— Говорят, отличный корабль. Новая техника! Хочется руками пощупать…

— Мало пощупать. Надо оседлать, подчинить новую технику, заставить ее служить флоту верой и правдой…

— Готов, товарищ адмирал!

— Отбывать придется не сегодня и не завтра. Вероятно, в начале года. Поставите крейсер на ремонт, спокойно подберете людей — и на верфи! — Михайлов выпил полстакана боржому, проглотил пилюлю. — Представь себе, у меня что-то с желчью. Так не мудрено дотянуть и до хирургического столика.

— А боржом можно?

— Не советовался еще, не знаю. Пью. Помнишь, в оборону о кружке воды мечтали?

Соратники оживились, притекли воспоминания, смыли нынешние сугубо учебные будни. В осаду было туговато не только с харчами, но и с водой. Как и во времена оны, были отрезаны или выведены из строя источники, насосы, пришлось отыскивать старые планы, вынюхивать колодцы, питавшие грунтовой водой защитников крепости в 1854—1855 годах.

Теперь все реже и реже слушают ветеранов. Молодежь скучает и зевает, ждет популярных лекций о быте, о поведении в обществе, о путешествии к планетам, подтягивая пояса к завершающему этапу любого мероприятия — танцам. Поэтому отрадно ветерану найти собеседников в своей среде, снова идти — в воспоминаниях — под шквалами огня, высаживаться на заминированные берега, атаковать коммуникации, изворачиваться при бомбежке «юнкерсов»…

Смуглые щеки адмирала покрылись темным румянцем, глаза воспламенились, плечи, заплывающие мирным жирком, тоже будто распрямились и приобрели прежние гибкие очертания. Шут подери, да ведь и беседа-то какая поучительная! Бродим в море, свободном от мин и вражеских подлодок, на построенных после войны кораблях, учим команды молодежи, никогда не слышавшей посвист бомбы. А там — вернемся в базу, обагренную кровью, но отбитую у неприятеля, слишком глубоко забравшегося в просторы оскорбленной России.

Что же дальше? Не могли соратники ограничить себя вехами недавнего героического прошлого. Вставала перед ними во весь рост ответственность за дальнейшие судьбы государства, доверившего им грозное оружие. Новый технический век со своими умопомрачительными изобретениями требовал приспособления к этому оружию, умения пользоваться им. Заглядывая вперед, они видели роковую обреченность крупных надводных кораблей с их артиллерией, по старинке называемой еще дальнобойной. Где-где, а в Черном море флот чувствовал себя как в мышеловке. Хорошо еще боговать американским авианосцам и линкорам среди океанов, укрываясь от локаторов коралловыми атоллами и готовясь оттуда посылать дьявольскую смесь, сжигающую дары природы и разрушающую биологическую клетку человеческого организма.

Было о чем призадуматься морякам. И все же сошлись они на одном. Как бы то ни было, как бы ни шагала проворная техника, в какие бы дебри ни проникал пытливый человеческий ум, главное все же в человеке. Как он будет себя вести в новых условиях? Как применится и освоит новые открытия? Какую камуфлирующую ткань выработает на своей хитрой шкуре и какие иммунизирующие шарики появятся в его гибчайшем организме? Матрос и офицер останутся на посту, никто их оттуда не сменит, пока лежит среди айсбергов пресловутой холодной войны недружелюбие, подозрительность и коварство. Людей надо учить, воспитывать, готовить к любым испытаниям, выковывать их волю, тренировать мускулы, способность к пониманию дисциплины и коллективному действию. Не все еще обстояло благополучно. Немало показного и отжившего мешало, звенело позолоченными кандалами на пути к совершенствованию.

— Бахвалиться не будем, фасонить — того меньше, — сказал Михайлов, — кортик у бедра и золото на фуражке еще не решают успеха дела. Нужны настоящие моряки. — Михайлов потер переносицу и поглядел на Ступнина из-под руки. — Может быть, именно поэтому у меня есть к тебе один деликатный вопрос. Как флотский народ расценивает Черкашина? В Центральном Комитете, принимая решение о назначении того или иного начальника, обычно спрашивают: «А как к нему относится народ?» Так вот, как относится народ к Черкашину?

— Плохо относится, — убежденно ответил Ступнин. — Почему?

— Потому что он сам плохо относится к народу.

— Да… Понятно! — Михайлов задумался. — Оказывается, для человека маловато внешней импозантности и застольного тенорка. Нам, Михаил Васильевич, нельзя посылать к матросам среднюю, удобообтекаемую фигуру. Время не то…

— Разрешите идти, товарищ адмирал?

— Иди. Хотя подожди-ка маленько. Что за дамочка вертится возле Черкашина?