Матросы

На этом пессимистическом изречении Савелия Самсоновича Заботина закончилась беседа. Каждый теперь думал про свое под убийственно-монотонный перестук бандажных колес. Заботин и не мечтал о «мухе». Пределом его вожделений были три звездочки на двухпросветном погоне. Он любил флот и не гонялся за чином и славой. Такие служаки трудно поднимаются по иерархической лестнице. Их почти никогда не принимают всерьез. Чтобы тебя заметили, нужна как-никак ловкость, внешний вид, умение вовремя предстать пред светлые очи начальства. Сначала должны заметить, а потом отметить. Савелий Самсонович предпочитал строевую морскую службу, находил в ней счастье и тянул лямку добросовестно в любой упряжке. У Говоркова дела складывались получше. Ему, как корабельному штабнику, чаще попадали свежие карты в руки. Приходилось быть на виду, отстаивать с предусмотрительной смелостью свои взгляды, за словом в карман не лезть. В новый атомный век он разумно углублялся в перспективные доктрины и находил мужество не бранить тех, кто предвидел будущее флота не в повторе петровских уставов, а применительно к использованию мощи ракетно-ядерного оружия.

— Как же Павел отчаялся на такую вылазку? — завистливо вымолвил Говорков, решивший покончить с неясными служебными делами и вернуться к реальной действительности.

— А почему же он должен растеряться?

— Осторожный кутенок. Горячего зря не хлебнет! Идут! Спи, Савелий.

Первой вошла Ирина, сняла пальто и, погасив свет, разделась. Притворившийся спящим Говорков наблюдал за ней, и похотливые мысли лезли в его моряцкую, начинающую седеть голову. Уж очень привлекательно пестрым показался ему халат Ирины, а лицо удивительно бело, и на нем выделялись яркими пятнышками ресницы и губы. Когда она разувалась, мелькнули ее колени и икры. У Говоркова тело заныло в сладкой истоме.

Позже вошел Черкашин и молча принялся устраиваться на ночь.

«Хоть бы словечком обмолвились, — мучился любопытный Говорков, — пошептались бы…» Никто не шептался. Тикали часы, как в мастерской часовщика.

Достаточно намаявшийся за суматошный московский день, Говорков заснул с мыслями о чудесном и опасном творении природы, именуемом женщиной.

V

Аннушка наконец-то разыскала Петра и огорошила его бурными и пока еще маловразумительными упреками. Несправедливые обвинения сыпались на бедного старшину. Досталось каждому дружку по сережке; и мужикам без всякой дифференциации, и курсантикам — фуражечкам на чубчике; попало и старшему начальству.

— Ты отпусти меня, дорогой товарищ, — взмолился обескураженный Архипенко, оглядываясь по сторонам с виноватым видом, — я дежурю на катере. Сюда вот-вот большое начальство пожалует. Оно не любит, когда возле нашего брата разные бабенки вьются.

— Не вьюсь я, бесстыдный ты человек, — возмущенно кипела раздосадованная каменщица, — а начальство-то мне и надо. Нужно оно мне до зарезу. Если сейчас какого-нибудь с золотыми погонами не достану, вплавь пойду на флагманский крейсер.

— Зачем тебе флагман? Меньший никто не тянет?

Петр думал отшутиться и даже подморгнул крючковому, чтобы он удалил вежливенько эту несвоевременно взбаламутившуюся бабенку по крутым ступенькам Графской пристани.

Она правильно поняла намерения крючкового, верзилы-парня в наглухо застегнутом бушлате, окропленном бурунно-пенной волной зимнего штормового моря.

— Нет, вы меня отсюда кипятком не вышпарите! Отойди, матрос, пока не поздно. Не стыдно вам с рабочими женщинами воевать? С этой пристани на разгром белых банд уплывал сам герой гражданской войны Мокроусов, а вы, потомки, так вас за ногу…

Аннушка не могла высказать напрямик свои заботы и потому вводила в заблуждение даже такого дружелюбного и, пожалуй, нужного ей человека, как Петр Архипенко. Она твердила одно — подайте ей члена Военного совета Михайлова. Кто-то надоумил ее, что только адмирал Михайлов сумеет дать правильный ход делу, разберется, примет на себя дальнейшую судьбу обманутой и оскорбленной девушки. Так бы и получилось, окажись на месте появившегося на Графской Черкашина популярный среди севастопольцев адмирал Михайлов.

— Смирно-о-о! — скомандовал Архипенко голосом, оглушившим сердобольную Аннушку.

Она успела отпрянуть, пропуская важно проследовавшего на борт Черкашина, а через какую-то минуту темно-вишневый катер взбурлил винтом и, фыркнув, унесся к корабельному строю, оставив за собой глубоко взрезанный килем след.

— Ах вы!.. — возмущенно воскликнула Аннушка. — Не достучишься до вас, не дотолпишься. Дали вам люди шинели и погоны, корабли и лодки, чего вы от них бегаете, чего толкаетесь!

Сегодняшняя неудача нисколько не обескуражила Аннушку. Она утвердилась еще сильнее в своем настойчивом желании пробиться к адмиралу, а там уж она ему задаст жару, выскажется полностью…

А пока она смотрела, как один за другим уходили из бухты корабли; на них шла какая-то неизвестная молодой женщине жизнь, туда ее никогда не допустят. Вот потому так трудно пробиться к морскому начальству.

Строй кораблей в море называется походным ордером. Вот в одном из таких ордеров, занумерованных по соответствующим таблицам, шла эскадра под флагом самого комфлота.

Все соблюдалось точно, сигналили огнями и флагами, реже брались за радиотелефонные бакелитовые трубки, так как считали, что радио рассекречивает корабли. Подводные лодки еще не получили полного признания и передвигались по заданным квадратам как сироты, как некий придаток к надводным кораблям, по-хозяйски подминающим своими стальными днищами экстерриториальные просторы Черного моря.

Второй день держался штиль. Такая погода вполне устраивала молодых матросов, впервые попавших в длительный поход, но зато мешала командованию, желавшему осложнить обстановку.

После четырехдневных маневров с многочисленными изнуряющими тревогами комфлота дал непродолжительный отдых. По-мертвецки валились матросы на трехрядные койки, чтобы набраться сил для встречи с новыми неожиданностями, которых много на любых боевых учениях. А у флагмана адмиралы собрались на небольшой кейф. Тут присутствовал и Черкашин, приглашенный по настоянию командующего соединением крейсеров контр-адмирала Лаврищева, большого любителя стихов, балета и популярных оперных арий. Черкашинский тенор многим был известен; правда, арию Томского из «Пиковой дамы» каждый мог промурлыкать себе под нос без услуг доморощенного певца. Но иногда следует снисходить к прихотям большого начальства.

Командующий флотом слушал арию, сидя в глубоком кресле, в котором утонула его небольшая фигурка. Можно закрыть глаза, поудобней положить руки и сделать вид, что ты полностью погрузился в музыку. Недавно приняв командование флотом, прошлое которого украшали такие гиганты славы, как Ушаков, Сенявин, Нахимов, новый командующий старался не только поддерживать добрые традиции, но и не уронить свое имя, известное черноморцам по недавней войне.

Как к командующему флотом к нему только-только еще привыкали, изучали его, сравнивали с прежним командующим, героем обороны Севастополя, серьезно заболевшим и занимавшим теперь скромное, почти пенсионное место. Нельзя сказать, что новому комфлота легко было завоевать авторитет, так органично приросший к его знаменитому предшественнику.

Черкашин после классических арий перешел на «Застольную офицерскую», аккомпанируя себе на хорошо настроенном «дитриховском» пианино.

— Что он, певец или офицер? — буркнул Михайлов, член Военного совета, которого начинал раздражать не только слащавый голос Черкашина, но и вся обстановка, сложившаяся в салоне.

— Певцу и самому, наверное, приятно. Имейте снисхождение к чужим слабостям, Андрей Андреевич, — не меняя позы и приподнимая веки, ответил комфлота.

Михайлов пожал плечами, допил стакан чаю, встал и поднялся на палубу. У башни главного калибра приютились Лаврищев и Ступнин. Последний участвовал в походе как дублирующий командир крейсера.