Беспокойные сердца

— А потом и я окажусь ошибкой — может так быть? И даже уважения ко мне не останется. Нет, не могу я поверить тебе, Олесь.

— Как хочешь, — вдруг совершенно другим тоном, сухим, обиженным, сказал он. — Напрасно я затеял этот разговор. Ты меня извини. Все-таки, мне казалось… А, ладно, не все ли равно, что казалось! — он махнул рукой и встал.

После этого не оставалось ничего иного, как отправиться домой. Марина поднесла к глазам руку с часами, но так и не рассмотрела ничего; движение было чисто машинальным, до сознания не дошло, сколько времени показывали светящиеся стрелки.

Обратный путь был ужасным. И луна, и парк, и акации — все казалось теперь грубой декорацией, взятой напрокат из старой пьесы. Реальной была только боль да слезы, подступившие к горлу горьким клубком. А все могло бы быть по-другому. Но об этом не стоило и думать.

В молчании они дошли до гостиницы. Здесь Марину ждал новый сюрприз. В подъезде стоял Виноградов; увидев девушку, он отбросил папиросу и сбежал по ступенькам.

— Где вы пропадали? Звоню в цех — говорят, лаборатория заперта, Кострова ушла. Жду — нет. Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Понятия не имею. Да это не столь важно. Как видите, меня провожали, и с научным сотрудником Костровой ничего не случилось. Спокойной ночи, Олесь!

Она нашла в себе силы спокойно помахать рукой Терновому и вошла в вестибюль. Сидевшая у телефона дежурная, отдавая Марине ключ от номера, сказала Виноградову:

— Ну вот, пришла, а вы беспокоились. Я говорю: человек молодой, погулять хочется. В эти годы только и пользоваться жизнью.

Виноградов проводил Марину до самых дверей и тоном, так не похожим на обычный, заметил:

— Больше вы не будете работать ночью одна. Я сегодня пережил в воображении сотни происшествий, от простого несчастного случая до космической катастрофы. Этого достаточно, чтобы поседеть за одну ночь.

Марина попыталась улыбнуться, но губы ее только сложились в гримаску.

— Дорогой Дмитрий Алексеевич! Вы сами меня учили: не давайте воли воображению. И принимайте люминал от бессонницы.

Ни слова не возразив, Виноградов сдержанно поклонился и пошел наискосок в свой номер.

Иногда и у одиночества есть хорошие стороны. Можно, например, не ложиться всю ночь, и никто ничего не скажет…

Виноградов до сих пор считал себя не способным больше на сильные переживания. Но, увидев сегодня Марину с Терновым, испытал нечто близкое к удару. Оказывается, ничего он о ней не знает! Привык работать рядом с ней, делиться мыслями… Радость и невзгоды — все как будто пополам. А оказалось — у нее есть свой мир, в котором ему нет места.

Не нужно было большой проницательности, чтобы теперь догадаться обо всем. Вот почему так стремилась Марина на «Волгосталь»!

Он не находил себе места от ревности и тайного унижения. Почему вообразил, что Марина когда-нибудь сможет стать для него чем-то большим, а не просто талантливой помощницей в работе? Да разве ее мог привлечь такой сухарь, как он? Наука, теория, сухие абстракции… Во что превратил он свою жизнь?!..

А ведь не всегда Виноградов был таким. Знал он и юношеский энтузиазм, радость от сознания избытка сил и энергии. Даже катастрофа, при которой погиб его отец, мало изменила внешнее течение жизни. Так он и рос: в школе — отличник, гордость класса; в институте — украшение курса, горячий, порывистый юноша, умный и смелый теоретик.

Он кончил институт на второй год войны, на Урале, и был тут же послан технологом мартеновского цеха на небольшой металлургический завод. Назначение было воспринято, как посылка на фронт, хотелось скорее отдать все силы большому делу. Действительность оказалась совсем не радужной. И не в том дело, что приходилось сутками не покидать цеха, на ходу осваивать выплавку новых сложных марок и тут же обучать вчерашних школьников, заменять ими уходивших на фронт опытных сталеваров. Нет, высокий накал всех чувств, сознание долга перед Родиной помогли бы выдержать и не такие испытания.

На деле оказалось все проще, обыденнее и оттого — страшнее. С первых же дней прихода на завод Виноградову пришлось заняться освоением выплавки номерных марок стали. С восторгом взялся он за эту работу: номерная сталь шла исключительно по военным заказам, и, выполняя их, можно было прямо сказать, что непосредственно участвуешь в обороне страны. Но технология выплавки номерных была крайне несовершенной, много продукции браковалось — особенно по тем самым флокенам, которые с детства были личными врагами Мити Виноградова. Формально разработкой новой технологии занималась целая группа во главе с директором завода, но на деле работал один Виноградов. Он провел немало бессонных ночей, исследуя неподатливые структуры, поставил много опытов и руководил множеством опытных плавок, пока, наконец, не вырисовались основные представления об их особенностях, легшие затем в основу первой настоящей инструкции по выплавке номерных — с небольшими изменениями она существовала до настоящего времени.

Виноградов был счастлив, его поздравляли, представили к премии. А дальше началось непонятное. Уже не один Виноградов стал автором новой инструкции, у него появились соавторы, имя его упоминалось все реже и реже — и наконец о нем забыли совершенно. Завод получил знамя ГКО, получили премии и отличия несколько новоявленных авторов инструкции, а Виноградов заработал свой первый выговор по заводу «за допущенную халатность при исполнении служебных обязанностей».

Конечно, все могло бы обойтись тихо и мирно, удовлетворись Виноградов на первый раз скромной ролью незаметного помощника директора завода. Но он не был дипломатом и повел себя иначе. Стал писать в разные инстанции, возмущался несправедливостью, отстаивал свое авторство; вступился и институт, доказавший, что в инструкции по выплавке номерных сталей использованы основные положения дипломной работы Виноградова. Это имело не больше эффекта, Чем выстрел горохом из детской пушки. Группа Рассветова стояла неколебимо.

Началась глухая, ожесточенная война, выматывающая и силы, и нервы. Виноградов боролся изо всех сил — уже не за авторство, а хотя бы за то, чтобы не потерять человеческое достоинство. Но все преимущества в этой войне были на стороне Рассветова.

Скоро Виноградов очутился в роли футбольного мяча. С завода его не отпускали, несмотря на заявления, но перебрасывали с должности на должность, не давая сидеть на одной работе больше трех месяцев. Наконец, его надолго — на целых полгода — сделали мастером печей в мартеновском цехе.

Нельзя сказать, чтобы Виноградов вел себя совершенно разумно. Оскорбленный до глубины души, обворованный и униженный, он наделал много ошибок и промахов, а то и попросту глупостей. Если бы ему тогда хоть капельку теперешнего самообладания и хладнокровия!

Но каким тяжким путем он пришел к тому, чем обладал сегодня.

К концу третьего года работы на одной из печей его блока произошла авария, получил тяжелые ожоги и скончался подручный сталевара. И хотя аварию нельзя было предвидеть, и несчастный случай был только стечением обстоятельств, но вся тяжесть вины упала на Виноградова.

Начался громкий процесс. Виноградов вышел из него оправданным, но, казалось, навсегда сломленным человеком. Он уехал с Урала на восстановление одного из южных заводов, начал с самых нижних ступенек, работал до изнеможения, до сна без сновидений. Нанесенные ему раны заживали с большим трудом. И немало прошло времени, пока он снова вернулся к жизни, к труду, к исследованиям. После одной удачно проведенной на заводе работы он решил поступить в аспирантуру. В институте жадно зарылся в книги, в изучение нового, скоро выдвинулся, как способный молодой ученый, и утвердился в мысли, что его призвание — наука.

Отсюда, из института, он постепенно начал смотреть на заводы, как на нечто абстрактное, как на производственные единицы, обозначаемые условными значками. За этими значками перестали для него стоять живые люди. От пережитого у Виноградова осталась сдержанность, внешняя сухость, прикрывавшая обостренную чувствительность.