Приметы весны

Предстал папа римский перед лицом господа бога и начал, значит, отчитываться о проделанной работе: сколько молитв прочитал за свою жизнь, сколько грехов кому и на каком основании отпустил, сколько денег на процветание святой церкви собрал.

В этот момент случилась заминка. Начальник финансового отдела небесной канцелярии вдруг перебил папу римского и заявил, что, по его записям, в небесную канцелярию сдано меньше денег, чем собрано.

— Тут пахнет растратой, — сказал он.

Бог сердито взглянул на папу римского, и тот уже основательно перетрухнул. Но в это время пророк Илья что-то зашептал на ухо богу.

— Ладно, потом разберемся, — отмахнулся бог. — Пусть продолжает.

А папа рад, значит, что пока выбрался из беды, и елейным голосом продолжает отчет: сколько в каком государстве новых церквей открыто, какой доход получен от монастырских земель… В общем — говорит, говорит… А богу уже слушать надоело. Зевнул он — так, что гром раскатился по всему небу, — и молвил:

— Остальное в письменной форме представь начальнику канцелярии, я потом почитаю. А теперь расскажи мне лучше о борьбе с большевиками. Сидят они у меня в печенках, не стало мне житья от них в последнее время.

Папа римский обрадовался, что дело повернулось в эту сторону (а то, глядишь, начальник финотдела опять к чему-нибудь придерется), — и пошел клясть большевиков. Они и такие и сякие, и в церковь не ходят и против бога агитируют, и детей не крестят…

— Да что ты мне рассказываешь, — перебил его бог. — Что, я без тебя не знаю, какие они, большевики? Ты толком мне скажи: скоро ли конец им, большевикам, будет? Они же, сукины сыны, вот-вот по миру пустят меня.

Папа римский говорит, значит, что денно и нощно молился об этом, что объявил крестовый поход против большевиков…

— Опять он мне свое, — раздраженно крикнул бог. — Что мне от твоих молитв, когда коммунистов не меньшает, а с каждым днем становится все больше!

— С вашей божьей помощью добьем мы большевиков, — покорно произнес папа.

— Я ему свое, а он мне свое. Что ты мне о божьей помощи трещишь!

Папа римский испуганно залепетал:

— Все, что на земле и на небесах, — в руках господних. Воля его — воля всех людей на земле, его послушных овечек и любящих детей.

— Видал, псалтырь мне читает, — рассвирепел бог. — Где твои послушные овечки и любящие дети? Что ты мне о воле божьей болтаешь? Разве ж я не хочу, чтобы все верили в меня и ходили в церковь молиться? Так не слушают же, сукины сыны, не верят. Я им внушаю, а они не верят. Понял? Не ве-рят!

Папа римский выпрямился и, впервые взглянув украдкой на бога, робко сказал:

— А чем же я виновен, что не верят? Раз вы ничего сделать не можете, так я и подавно не сделаю!

Бог совсем из себя вышел.

— Бездельники! — кричит. — Раз ничего сделать не можете, так и не лезьте в церковь. Наживаетесь только на мне! Спекулируете моим именем.

Папа оторопел, и у него промелькнула мысль: «Да что он на меня орет? Сам ничего сделать не может, а я отдувайся. Эксплуататор проклятый!»

Но не успел папа римский подумать это, как бог побагровел и, вытаращив глаза, начал кричать истошным голосом:

— Ты думаешь, я не знаю, что копошится сейчас в твоей дурьей башке? От бога ничего не скроешь. Ах ты, еретик! — И, обратившись к окружающим его архангелам, распорядился: — К черту папу! Положить его на самую горячую — тринадцатую — сковородку. И пусть жарится в аду до тех пор, пока на земле коммунисты будут.

Завизжали тут черти в аду, заголосили ангелы и архангелы. А Илюша-пророк, тяжело вздохнув, сказал:

— Плохи наши дела!

Этот вздох громом прокатился по небу… И я проснулся…

Дружный смех вознаградил рассказчика.

— Ну и заправит же Сергей Никифорович!

— Как он это выдумывает?

— Послушал бы папа римский, враз отлучил бы его от церкви.

Сергей Никифорович довольно ухмыльнулся.

— Сказал еще! У папы римского зуб против меня как раз за то, что я сам от церкви отлучился… Ну да ладно, подвигайся, товарищи, уже очередь подходит. А вон наши буржуи идут. Сколько заработал, Саша? — обращаясь к Гнатюку, спросил Сергей Никифорович.

— Тысячу сто, за месяц. Полный карман.

— А Виктор?

— Тысячу двадцать.

— Так с вас причитается, — бросил Федор. — Хоть бы пол-литра поставили.

Виктор замялся.

— Что, пожалел уже? — настаивал Федор. — Не знал я, что ты такой жадный.

— Чья бы корова мычала… Сам зубами за каждую копейку держишься.

— Ты прямо говори: ставишь пол-литра или нет?

— Подумаешь, пол-литром испугал. Ты выпей, я тебе и литр поставлю. Пошли, ребята, кто хочет. А вот и Михо. Пошли с нами, Михо.

Михо отошел от кассы и спрятал деньги в карман.

— Пошли.

Но у проходных ворот к Михо подошла Катя Радько.

— Ты куда это?

— А что?

— Мне поговорить с тобой надо.

Михо замялся.

— Срочно? — Он глянул в сторону уходящих ребят. — Я сейчас догоню, — крикнул он.

Федор оглянулся и сказал с насмешкой:

— Нет, видать, без тебя сегодня банкетничать.

Михо взглянул на Катю и объяснил:

— Получка сегодня, решили выпить пойти… И на работе восстановили меня, тоже повод…

— Федор всегда повод для выпивки найдет. Ты поменьше слушай его… Повод сегодня другой. Марийка именинница. Ты знаешь?

— Не знаю. А что?

— Ничего особенного. Думала: может быть, ты не знаешь… Подарок ей купил бы.

Михо покраснел и пробормотал невнятно:

— Хорошо, что сказала… Съезжу в город.

Михо долго носился по магазинам, не зная, что купить. Потом вспомнил вечер в клубе, когда Саша Гнатюк вернулся из Москвы, его подарок…

…Приняв из рук Михо пакетик, Марийка тихо сказала:

— Спасибо, Михась!

— Чего «спасибо»! Может, еще не понравится.

Марийка развязала голубенькую ленточку, которой был перевязан пакетик. В нем оказалась косынка. Марийка развернула ее. На нежном салатном фоне пестрели большие яркие цветы: красные, синие…

— Ох, какая красивая! Я такой никогда не видела… А ты откуда узнал, что я именинница?

— Катя сказала.

— Значит, помнит. А я думала, что только мама меня и поздравит… Мне сегодня нужно пораньше вернуться домой, обещала маме.

— А я думал, мы сегодня погуляем подольше, — разочарованно сказал Михо.

— Ничего, Михась, до десяти еще много. Пойдем.

— Куда же мы пойдем?

— Пойдем к реке.

Они пошли к плакучей иве, где сидели весной. Торопливая июньская ночь щедро рассыпала по небу звезды. Они весело перемигивались, и порою казалось даже, что если хорошо вслушаться, услышишь их таинственный шепот. Но вот одна из них оторвалась от черного купола и стремительно помчалась к земле, проводя по небу серебристую черту.

— Смотри, Михась, звезды падают. Скучно стало им на небе, хочется к нам.

И Михо действительно кажется, что только здесь, у этой плакучей ивы хорошо, что, если бы почувствовали это звезды, они все примчались бы сюда.

— Марийка, звездочка моя, чергэнори! Когда же мы будем вместе?

Марийка придвинулась к Михо.

— Мы же вместе, Михась, я возле тебя.

— Нет, не так. А всегда вместе.

Она приблизила свои губы к его губам и зашептала:

— Любимый мой. Скоро… Я сегодня поговорю с мамой.

Сойдя со стана и собираясь пойти в контору, Михо вдруг увидел Сашу Гнатюка. Он стоял возле злополучной трубы.

Когда Михо подошел, Саша сокрушенно сказал:

— Так все шло хорошо, и вдруг — на тебе, опять неприятность. И надо ж такому случиться!

— Я ж не нарочно.

— Понимаю, что не нарочно.

— Наверное, болт ослаб, а я не заметил, и стенка начала утолщаться.

Саша продолжал ходить вокруг трубы.

— Труба как труба, — бормотал он, точно не желая примириться с тем, что надо расстаться с ней. — Смотри, Михо, можно подумать, что на трубу уже надета муфта. — Саша провел рукой по утолщению на трубе. — Хоть нарезай изнутри и соединяй со второй трубой.