Приметы весны

— Старшина выбирает, куда ехать. Туда и едем.

— Представляю себе, много ваш старшина понимает! — моряк презрительно скривил губы. — Он же, наверное, неграмотный, как все цыгане.

— Я грамотный, — с обидой возразил Михо.

— Так ты ж на заводе работаешь.

— Я раньше тоже грамотный был.

— А много вас таких было в таборе?

— Нет, — признался Михо.

— Ну вот, видишь. А старшина ваш грамотный был?

— Нет.

— Хорош капитан! Только и знал, наверное, дорогу от базара до базара… А наш капитан… — он указал на человека, стоявшего наверху, рядом с рулевым. — Ты знаешь, где мы с ним были?.. Та где мы с ним только не были!

Моряк начал рассказывать о своих походах. Он изъездил весь мир, называл города и страны, многие из которых Михо никогда и не слышал. Моряк сыпал названиями: Марсель, Гибралтар, остров Мадейра, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, Токио…

Михо не услышал, а почувствовал, что подошла Марийка и села рядом с ним. Он подвинул руку, и она положила на нее свою. И оба сидели молча, вначале думая только друг о друге и горячих струйках, бегущих от руки к руке. А моряк все рассказывал, и они постепенно начали прислушиваться.

— Там пальмы, бананы, в общем растительность — жуть, я тебе говорю. Идешь как по парку… Да какой там парк! У нас, правду говоря, такого парка, может, нигде и нету. В Батуме только вроде этого, на Зеленом мысу. Там заповедник, собрали со всего мира деревья, цветы, кустарники. Красиво! Только чувствуешь, что это парк, человек своими руками посадил. А в Сингапуре, там оно растет вроде как у нас акация на улицах. Жуть, я тебе говорю. Понял ты?

Он взглянул на Марийку, точно только сейчас ее увидел. Заметил руку, лежащую на руке Михо. Марийка отдернула руку, но моряк успокоительно сказал:

— Та вы не бойтесь. Разве ж я сам такого не понимаю, не маленький, уже сорок лет. — Он глядел так, словно не видел тех, кто сидит перед ним, а снова видел далекие страны, где ему довелось побывать. — Только нашему человеку тот воздух не подходит, — сказал он раздумчиво. — Порядки там такие… жуть, я тебе говорю. Я когда, бывало, читал в газете, так иногда не верил: выдумывают, небось. А потом попал в Майами, это во Флориде, в Америке. Город тихий, аккуратный, растительность богатая. У каждого домик, у многих собственные автомашины, холодильники — шкафы такие: положишь туда мясо, фрукты или еще что, и лежит себе, не портится. И камера там есть такая, с ванночкой, там кусочки льда делаются, квадратики. Захотел холодного, вынул из ванночки квадратик, бросил в воду — и пей на здоровье. Здорово живут… Только я бы не хотел так жить. Для нашего человека оно не подходит… Если бы там женщина какая белая (они там делят на белых и черных)… Если б такая, в общем, женщина, как вы… как звать вас?

— Мария.

— Мария. Ну вот. Если б увидели, значит, там, что вы руку, я извиняюсь, пожали негру — черной, значит, расе или красной — ихнему индейцу, — так всё. Тут такое будет, что… жуть, я тебе говорю. Конец ему. Линчуют его… Это у них суд такой: кого из негров хотят, того и убивают.

Михо внимательно слушал рассказ моряка и, не поворачиваясь, одним глазом следил за Марийкой. Он видел, с каким интересом слушает она рассказ моряка. «А что я могу рассказать ей?» — подумал он. Моряк стал ему неприятен, хотелось уйти от него и увести Марийку.

— Вот так оно там, — продолжал моряк. — Поездишь по свету — такого увидишь, что ни прочитать, ни рассказать. И плохого, и хорошего. А домой всегда хочется. И дорвешься до родной земли, так в лепешку распластался бы, абы не разлучали тебя с ней… Вернулись мы, помню, из заграничного плавания. На Золотом берегу побывали, в Африке. Слезы и кровь там, на том Золотом ихнем берегу. Одно название, что золотой. Негры там живут хуже, чем у нас жили крестьяне при крепостном праве. Рабы в общем. Бьют их, эксплуатируют… Жуть, я тебе говорю… Прибыли мы в Одессу. Скорей на берег хочется, в город, погулять. А еще, когда далеко от берега были, в море, радиограмму получили: портовики, значит, на соревнование вызывают, чтобы ускорили рейс, а они обещают разгрузить пароход. И вот говорит он… — моряк кивнул на человека, стоявшего на капитанском мостике. — Социалистическое соревнование, говорит, это взаимопомощь. Если мы все разом возьмемся, так сообща, значит, быстро разгрузим пароход. Ну, в общем намекает, чтобы мы вместе с портовиками за разгрузку взялись. Ну какой там разговор может быть! Вошли в порт, пришвартовались. На берегу встречают родственники, знакомые. Поцеловались, значит, подарки передали. И — как взялись!.. Жуть, я тебе говорю. С того парохода вмиг ничего не осталось. Разгрузились и пошли гулять… Вот оно как… Ну, я пойду, зовет капитан.

Когда он отошел. Марийка сказала:

— Интересная жизнь у человека. Правда, Михо?

— Интересная, — подтвердил Михо. И подумал: почему он сравнил свою жизнь с моей?.. Нет, цыгане — это не как моряки. Разное оно.

…Возвращались поздно. Ночь подкралась издалека и постепенно гасила краски дня. Перестало светиться море. Погасли тучки. Одна за другой замерцали в далеком небе молчаливые звезды.

Стало совсем темно. На мачте зажгли фонарь, но свет его уткнулся в десяти метрах от катера, и, казалось, нет у него сил преодолеть эту темень. Так прошло минут десять или пятнадцать. Было темно и торжественно. Потом на горизонте вспыхнуло пламя и тысячами огней осветило море. Кто-то тихо сказал:

— В доменном плавку выпускают.

Когда случилась авария, Гусев был в отпуске, и Коваль с тревогой ожидал его возвращения. «Вот когда он отыграется на мне», — размышлял Коваль.

Все это время у Коваля было такое ощущение, что Гусев затаился и ждет только повода для того, чтобы отомстить за свое поражение. Хотя внешне никакой неприязни с его стороны Коваль не чувствовал.

Они часто встречались на совещаниях у директора завода, несколько раз Коваль заходил по делам в технический отдел. Разговоры носили деловой характер. Гусев ни разу не напоминал о происшедшем.

Он часто бывал в цехе и, так же, как раньше, высоко подняв голову и ни на кого не глядя, расхаживал у печи, у станов. Встретившись с Ковалем, расспрашивал о цеховых делах. Словно ничего не случилось. Но за полтора года в свой бывший кабинет ни разу не зашел. И Коваль чувствовал, что это неспроста: значит, спокойствие только внешнее, а в душе, видно, Гусев глубоко затаил горькую обиду.

Гусеву Коваль мельком видел раза два. Старался избежать встречи, боясь, что разговор с ней может оказаться неприятным. Ковалю казалось, что Вера Павловна считает его повинным во всем, что произошло с мужем, и вряд ли питает к нему добрые чувства.

Коваль жил теперь в новом пятиэтажном доме. Дом так и назывался — Пятиэтажка; эго был официальный адрес, и все знали, о каком доме идет речь, ибо это было первое пятиэтажное здание в поселке. В этом доме получили квартиры лучшие стахановцы завода, начальники цехов и отделов. Предложили квартиру в этом доме и Гусеву, как раз в том подъезде, где выделили квартиру и Ковалю. Но Гусев поблагодарил директора и отказался.

— Предпочитаю жить в маленьком домике, но без соседей, — сказал он. — Не подумайте, что я избегаю общества, — добавил он. — Я рад видеть людей. Но… одному удобнее. Я сад посадил на своей усадьбе, сирень и прочее.

Коваля обрадовал этот отказ. Было бы, наверное, неприятно встречаться каждый день с Гусевым и с Верой Павловной.

Шурочка была очень довольна новой квартирой.

— Три комнаты! Это же настоящий дворец. И кухня, и ванная… Я никогда не жила в такой большой квартире.

— Что и говорить, квартира большая, — согласился Коваль. — Хоть в футбол играй в каждой комнате.

— У тебя из головы футбол не выходит. Надо лучше подумать, как обставить квартиру.

— Это сразу не сделаешь, — Коваль вздохнул. — Обстановку годами накопляют.

— И напрасно ты так говоришь, Миша. Люди сразу обставляют квартиру.

— Но для этого ж деньги какие нужны!