Я люблю

— Эй, красавицы, по местам!

Суетились люди. Сухо зашелестели ремни трансмиссии на землемешалке.

Варька стала с лопатой у кучи сырого песка с глиной. Ее подруга Настя, румяная, в красном рабочем платке, взялась за поручни тачки. Высокогрудая работница схватила носилки, потащила в глубь литейной.

В углу цеха стоит круглый стол. Он железный, звенит от нечаянного прикосновения лопаты Варьки. Стол похож на небольшой цирковой манеж. Также вылизан. Почищен. Окружен высокими бортами. В центре стола толстая прочная, хоть карусель кружи, ось. На нем закреплены два отполированных вала. Подгоняемые трансмиссией, они скачут, как дрессированные лошади по кругу. Им под железные ноги Варька бросает песок, глину, землю. Два железных вала, нагоняя друг друга, бьют копытами, мешают в бурую массу песок и землю. Это землемешалка. От ее работы зависит весь цех.

Здесь темно и сыро от мокрого песка. На кирпичах, с трубкой в желтых зубах, сидит десятник, покрикивает заученно, вяло, привычно:

— Эй-ну, красавицы, живо! Эй-ну, молодицы, побыстрей…

Варька, не разгибая спины, не поднимая головы, выворачивая руки, через плечо бросает в землемешалку песок. Он мокрый, тяжелый, тянет в землю. Руки, сопротивляясь, кружатся, сжимают лопату, мелькают.

И падает, и сыплется, летит песок. Белеют над плечами, у груди, у земли, у землемешалки здоровые, сильные руки Варьки. Они напухли туго натянутыми венами. А только еще кончился завтрак! Только заглянуло в окно солнце!

Совсем рядом привычно-хриплый голос:

— Эй-ну, красавицы, живо! Эй-ну, молодицы, побыстрей!

Красавица Настя охотно подчиняется этому голосу. Она катит тачку. Деревянное колесо стучит, вертится, бежит. Кузовочек тачки переполнен рыхлым песком. Он тяжел и темен. Настя бежит за колесом. Высоко, у самых колен, держит поручни, неуклюже, спотыкаясь, выбрасывает ноги. О них полощется платье, играя желтыми цветами. Настя подбегает к земляной куче, смело подбрасывает поручни вверх, и кузов опрокидывается, вываливая песок.

Тачка за тачкой, бегом поспешая за хорошо смазанным колесом, вертится вперед-назад Настя. У нее уже побледнел румянец. Платок ссунулся на плечи. Она его не поправляет. К подолу платья пристала глина. Исцарапан носок ботинка. Не замечает франтиха.

Над самым ухом сипло, знакомо, хлестко:

— Эй-ну, красавицы, живо! Эй-ну, молодки, побыстрей!

В обеденный перерыв собачеевские девушки, перегоняя друг друга, смеясь и горланя, побежали в песочную сушилку печь картошку. Ели ее — белую, рассыпающуюся, — присаливая, облизываясь. Глотали золотистый пахучий хлеб, запивая малиновым холодным чаем.

После обеда все чаще и чаще останавливалась лопата в руках Варьки. Все больше и больше хотелось разогнуться.

Когда устало и тягуче рявкнул гудок на шабаш, Варька почти упала в песок. Несколько минут сидела, не двигаясь, ни о чем не думая.

Оглянувшись, заметила, что так же застыли и Настя и другие ее подружки.

Отдохнув, они подошли к ней.

— Ну, ходим, Варь!..

Темно. Течет небо. Чавкает под ногами раскисшая земля. Тяжелеют, намокая, лапти, мешки. Идти далеко. Через весь город. С зарею снова на работу. Настя нагибается к подруге:

— Варь, давай заночуем в сушилке.

Возвращаются в цех. Роют в горячем песке нору, поджимают ноги. Настя, спрятав голову в колени Варьки, дремля, мечтает:

— Хорошо сейчас около лампы… гармошка!.. Страдание… Танцы!.. Конфеты!..

Придвинулась ближе, к самой груди Варьки, горячо шепчет:

— Варь, я знаю такое место. Пойдем, а? Гармошка, песни, закуски всевозможные и денег не надо. Еще тебе дадут. Пойдем, Варюш! Прямо сейчас.

— Деньги?.. Это за что?

— Да так, знаешь, — замялась Настя, — за танцы.

— А-а… — засыпая, протянула Варька.

— Варюш, пойдем, одной скушно. Пойдем. Все одно помирать, хоть гульнем.

Варька вдруг приподнялась, схватила подругу за плечо:

— А лимоны там есть?

— Лимоны? Н-не знаю… Наверное, водятся.

Не спрашивая куда, пошла за шустрой Настей. Уже когда остановились перед высоким знакомым забором питейного заведения Аганесова, узнала Варька свои собачеевские края. Настя уверенно вбежала на каменные ступеньки кабака, открыла дверь, потащила Варьку темным коридором.

…Ярко освещенная комната. Окна закрыты ставнями, глухо затянуты тяжелыми занавесами. На полу толстые и мягкие половики. В потолок вбит медный крюк. На нем висит люстра — букет огней в два обхвата — и освещает стол, опрокинутые бутылки, розовое пятно на белой скатерти и недоеденный, намазанный черной икрой кусок хлеба с меткой зубов.

В углу, на кровати, на смятой постели, свесив ноги, сидит Варька. Кофточка ее расстегнута, перекосилась, еле держится на плечах. От горла к груди бежит глубокая свежая царапина. Лоб, скулы, губы, плечи заливают шелковые черные волосы.

На полу, у ног Варьки, ползает Аганесов, щекочет ее холодные колени своими усищами. Она смотрит на его красные, как говядина, уши, на каракулевую голову, на курчавый затылок и пытается вспомнить, как она попала сюда. Нет, не знает, как ушла из той комнаты, где играла гармошка, где танцевали, где Настя, запрокинув голову, лила в горло водку, а потом ела конфеты.

— Душа мой, дай палчик, дарю кольцо.

Варька молчит, не шевелится. Ей тошно, хочется плакать, выть.

Пышноусый кабатчик ищет руку Варьки. Пытается надеть кольцо на ее потрескавшийся палец. Он пухлый, узластый, сопротивляется, не лезет в позолоченный перстень. Мужчина тянется к столу, берет стакан с водкой, окунает в него кисть Варькиной руки. Теперь кольцо преодолевает узловатую костяшку, садится на место.

— Карашо. Красиво. Ай-ай-ай.

Аганесов достает из кармана мягкий шелковый платок, разворачивает его, машет перед глазами Варьки.

— Бери, душа мой, бери, ничего не жалко.

Платок горит радугой, одуряюще пахнет.

— И деньги дам, душа мой, только люби меня. Завтра люби, послезавтра…

Синенькие бумажки приманчиво шелестят в темных волосатых руках.

Варька тянется к новеньким хрустящим бумажкам, шевелит пальцами. Круглое, нежное, желтое встает перед ее глазами. Запекшимися губами она шепчет:

— Лимон… Лимон… Обязательно лимон… — и, ослабев, падает на кровать, закрывает глаза.

Кабатчик распахивает ногой дверь, кричит в темный и узкий коридор:

— Лимон…

— Ли-и-мон… — подхватывает кто-то басом.

— Хозяину лимон, их гостье дурно, — подмигнул буфетчику половой. Схватил золотистый, нежнокорый шар и побежал назад, в уединенный кабинет.

Аганесов подошел к кровати, тронул плечо безмолвной Варьки — холодное и белое-белое.

— Перепила или простудилась? — пробормотал хозяин, Ничего, отойдет, проспится, — успокоился он. Зевнул, вытер усы платком, глянул на покорные колени лежавшей Варьки, положил около нее лимон и пошел к двери.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я иду мертвыми лесными зарослями. Черная трава. Черные кусты. На сучьях висят чучела кукушек и соловьев. Цветы засохли. Желуди падают на желтую от листьев землю потухающими звездами. Кряжистый лишаистый дуб вцепился черными паучьими ветвями в грязные нечесаные патлы туч.

Холодно, пустынно, тихо в лесу. Мне страшно этой бесшепотной, бездыханной тишины. Догадываюсь, что вон там, за обугленными деревьями, прячется какой-то зверь. Я чувствую его голодный, нетерпеливый взгляд на себе. Мне кажется, я уже попробовал кинжальную остроту его когтей, он уже обдал меня своим дыханием. Он приготовился зажать в моем горле последний глоток воздуха. Я бегу, спасаюсь… Лес барабанит по моей голове желудями.

Я проснулся и увидел глаза деда. Нет ни лица, ни бороды — одни глаза, большие, бездонные. Они сверлят меня.

Хватаюсь за мать, жмусь к ней. Она накрывает мне голову теплыми ладонями и шепчет слова утешения. Ей тоже не дают спать глаза деда. Он их теперь никогда не закрывает. Стережет нас с матерью, ждет, чтобы поскорее отец ушел на работу, тогда он разживется у матери на водку.