Я люблю

Мать попятилась. Дед нищенски вытянул длинную руку, зашевелил пальцами и, пузыря слюну в усах, просил:

— Горпина, дочко, перед смертью пече под сердцем. Пожертвуй на полбутылочку. Под могильной доской благодарить буду.

В глазах слезы, чистые и крупные. Рука такая жалкая! В словах вера в последнюю минутную радость.

Мать не колебалась. Она звякнула деньгами, побежала в казенку и принесла полбутылки водки.

Вечером вернулся отец с работы. Увидев отца, дед зарычал, подпрыгнул исхудалым задом, рванулся и свалился на пол. Отец нагнулся, чтобы его поднять, и услышал водочный перегар. С удивлением обернулся к матери:

— Пьяный?

Она мяла в руках передник, вытирала им сухие глаза, дрожала губами и не отпиралась:

— Так он же просил перед смертью.

Отец медленно поднял кулак, одетый в грязную парусиновую рукавицу, и не спеша, с мрачной расчетливостью рубанул мать в ухо. Она упала, не охнув. А он стоял над ней с низко опущенной головой, пятнами выделялись на лице черные скулы, и чего-то ждал. Мать откуда-то из-под земли тихо ойкнула. Тогда отец поднял круто плетенный лапоть, в красном порохе руды, задавил стоны, затоптал крики.

Бил отец за все сразу: за то, что дала деду водку; за то, что работать ему приходится по двенадцати часов в сутки; за то, что жует один хлеб, да и тот с оглядкой; топтал за то, что ни у Митьки, ни у Нюрки нет незалатанной рубашки; давил за то, что завтра жизнь будет не лучше, чем сегодня, что с рассветом опять надо идти к огню домны, угождать Бутылочкину, кланяться обер-мастеру Колобову, французу-инженеру Ж… Ж…

Остановился. Мокрый рукавицей вытер лоб и обжегся ее теплотой. По-чужому оглядел землянку и, точно удивившись, как это его сюда занесло, засуетился, пошел к двери, оставляя на земле сырые рыжие следы.

Убежал он в кабак.

Беда с бедой дружит, беда беду догоняет…

Вскоре в нашу землянку явились хмельные, с прозеленью на скулах, с испуганными глазами товарищи Кузьмы. Стояли на пороге, обнявшись, шатаясь, молчали, боялись взглянуть матери в глаза.

И вдруг, осмелев, хмуро проговорили:

— Тетка, сходи в больницу…

— За одеждой Кузьмы… руку ему на заводе оттяпало.

И убежали, хлопнув дверью, боясь услышать причитания, расспросы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Кузьма пришел в Гнилой Овраг погнутый, как ржавый гвоздь, и бледный, будто вываренный в густом растворе извести. Ноги скребли землю. Пустой рукав рубашки болтался маятником, играл на ветру. Кузьма не придерживал рукав, дерзко раскачивал им. Он неслышно вошел в землянку, сел на скамейку. Дышал так, что я видел его язык, багровый и напухший, как рыбьи плесневеющие жабры. Вытянул сиротливую руку вдоль тела: удивительно длинная, она царапала ногтями желтую глину свежесмазанного пола землянки.

Дед Никанор не донес жестяную кружку ко рту, расплескал воду. У матери рука с иголкой приросла к латкам. Нюрка, Митька и я плаксиво посапывали носами. На горячей плите трещала жарившаяся кукуруза. Драгоценные белые хлопья прыгали на землю, и за ними никто не гнался.

— Пить!.. — попросил Кузьма.

Жалобно звякнула кружка в руках деда. Бросила иголку и суетливо заспешила мать к ведру с водой, а мы приободрились и слезли с печки.

Смелая Нюрка подошла к брату, взяла пустой рукав, пошарила в нем и крикливо спросила:

— Кузька, а куда ты схолонил руку?..

Брат сердито дернулся. Показалось, что вот-вот ударит сестренку, но он только молча прижался к ней, спрятал намокшие ресницы в ее волосах.

Дед пытался что-то сказать. Кривил губы, гладил бороду и не мог ничего вымолвить.

Еще мальчуганом Кузьма был добытчиком в семье. Зарабатывал, как мог: воровал в шахте хозяйский уголь, а на лесном складе дрова; ощипывал по ночам высоченные скирды, стоящие около бойни; приносил домой мешки с соломой, которой потом бабушка набивала матрацы и подушки; выуживал на свалках всякое вонючее тряпье, тащил к старьевщику; зимой промышлял на шлаковом откосе — собирал чугунный скрап, зарабатывал гривенники и медяки; летом ползал на полях тавричан-хуторян, искал пшеничные колоски; осенью, в грязь и мороз, горбился на огородах, добывая брошенные остатки урожая — картофельную мелочь, рыхлые полугнилые кочны капусты, тощие вялые хвосты моркови, недозревшие ядовито-зеленые помидоры.

Когда ему исполнилось двенадцать, отец повел его на квартиру к мастеру, распил там магарыч, прошелестел пахучими рублевыми бумажками. На другой день Кузьма пошел на работу в прокатный цех.

Мастер определил его смазчиком стана, который прокатывал длинные и верткие железные полосы, пруты, толстую проволоку.

Как и все в Собачеевке, Кузьма рос неграмотным. Таким бы, наверно, и остался. Да свел его горновой Гарбуз в кружок для неграмотных. Обучал студент-практикант — высокий, сутулый, в двойном пенсне, с красными большими ушами.

Пять лет работал Кузьма без прибавки, без повышения. Ходил вечно засаленный и скользкий… И вот надоело, лопнуло терпение.

…Отревел в прокатном цехе гудок. Зазвенел гонг. Новые вальцовщики, сварщики, подручные брали клещи, рукавицей закрывая скулы от огня.

А в стороне от рабочего шума, за вещевыми шкафами рабочих, сидели на остывшей болванке смазчики. Курили. Тревожно бездельничали. Кузьма, нагибаясь к подросткам и выпуская дым изо рта, говорил:

— Смотри, ребята, не сдавай!.. Идет…

Запыхавшись, отирая клетчатым платком лоб, подбежал мастер: низенький, с глубоко воткнутой в плечи головой, как пробка в горло бутылки.

— Да што ж вы сидите? Станы уже заедает без смазки. Марш по местам!

Кузьма переложил одну ногу на другую. Кто-то плюнул и шумно растер деревянной подошвой по железным плитам.

— Сма-азчики! — орал мастер.

Подростки не пошевелились. Мастер подскочил к сидевшему в первых рядах Кузьме, схватил за плечо, толкнул к стану:

— Ма-арш, сукин сын, марш! По местам, не то завтра всех разгоню.

Подростки бросились выручать товарища. Прихрамывающий Колька, сын знахарки Бандуры, схватил мастера за ноги. Петька Коваль прыгнул ему на широкую спину. Кузьма не выпускал горла мастера, а его сверстники дергали, толкали толстого человека. Он свалился на плиты…

А по цеху — на печах, на станах, на складах, на прессах — уже неслось:

— Малыши забастовали.

— Смазчики?

— Избили мастера, вымазали в мазуте.

— Ох-ха-ха! Ох-ха-ха!

— Штаны сняли…

Вальцовщики бросали на пол клещи и огненные полосы. Ленты синели, остывая. Сварщики закрывали заслонки нагревательных печей. Заготовки белели, перегорая.

Смазчики гордо прошагали мимо своих отцов, братьев, гремя деревянными подошвами о железные плиты. Вслед им неслось:

— Держитесь, парнишки!

— Носы подотрите.

— Не закричи «мама»…

На тихом ходу, вхолостую загудели станы. Инженер и пришедший в себя мастер кричали на вальцовщиков:

— Эй, давай на смазку, бери масленку!

Отворачивались вальцовщики, насмешливо кривя губы.

— Эй, смазку, неси масло! — кричали инженер и мастер сварщикам.

Те стучали заслонками, не оборачиваясь, будто не слышали. Надвинули на глаза синие очки.

— Эй, смазку… — слышались охрипшие голоса около подручных вальцовщиков.

Заломив у питьевых баков головы, подручные тянули из кружек воду — сладко, долго облизываясь, глухие к воплям мастеров.

А молодые смазчики во главе с Кузьмой шагали широкой аллеей в главную контору.

Перед блестящим столом директора — с мрамором, никелем, медью, красным сукном, конфетным запахом — они оробели, виновато затоптались, попятились к двери.

Кузьма остановил товарищей. Вышел вперед, чернявый, чубатый, кряжистый, угрюмо и твердо сказал:

— Мы долголетники, а получаем копейки.

Задние осмелели, обступили Кузьму.

— Я работаю в прокатном три года и до сих пор без прибавки.

— И я.

— А я четыре года!

Директор — пышноусый, с золотом во рту, в жестком, белом, блестящем, как жесть, воротничке — закрыл уши, сморщился.