Метелица

В Липовке, когда события менялись с каждой минутой, Савелию некогда было раздумывать и давать волю чувствам. Теперь же, немного остыв, он начал осмысливать происшедшее, и тоска охватила его. Погиб Валя, лучший подрывник, весельчак и силач, лихой хлопец, любимец отряда, однополчанин Савелия с начала войны. Погибло еще пятеро, тяжело ранен командир… И это не все. Над отрядом нависла опасность. Завтра поутру каратели прочистят лес, по следам найдут лагерь. Уходить.

Маковский то впадал в беспамятство, стонал, то приходил в себя и торопливо, отрывисто, пересиливая боль, говорил. Из двух жердин, ремней и полушубка сделали носилки, четверо партизан попеременно несли своего командира. Рядом с носилками шли Савелий и Филимон, вслушиваясь в каждое слово.

— Савелий, Филимон, много погибло? — хрипел Маковский.

— Шестеро, — басил хмурый, всегда молчаливый Филимон.

— Оо-ххх, черт… Каратели…

— Молчи, Григорий, тебе нельзя, — успокаивал его Савелий.

— Уходить… Чуете, к Добрушу. Пошлите хлопцев вперед…

— Добре, Григорий. Понятно.

Маковский терял сознание и умолкал. Филимон отправил вперед почти весь отряд, наказав им сниматься с лагеря, с командиром осталось восемь человек. В версте от Липовки встретились с посыльными Якова. Как ни спешили хлопцы, но было поздно.

Весть о приходе деда Антипа в отряд поначалу обрадовала Савелия — повидаются, весточку передаст Ксюше перед уходом из своих лесов, — а потом в груди заскребло: опоздал дед!

Маковский переставал стонать и открывал глаза.

— Савелий, Филимон… Каратели… К утру уйти… Хлопцев пошлите…

— Послали, успокойся. Отряд будет целым.

— Не успел я… Хотел… соединиться с Кравченко. Мало нас… Якова слухайте, ему теперь…

— Ты что, Григорий! — У Савелия перехватило в горле. — Ты о чем это? Перестань дурить!

— Не, Савелий, чую…

На полпути к лагерю он зашептал:

— Сто-ой… Положите.

Носилки опустили на снег, Савелий шлепнулся на колени, склоняясь к Григорию.

— Савелий, Филимон, уходите… сейчас…

— Да. Да. Понятно.

— С Кравченко… К Добрушу…

— Понятно. Все сделаем. Тебе плохо? Григорий, что ты молчишь?

— Вот…

— Григорий! Григорий! — Савелий схватил его за руку. — Что ты молчишь?

— Савелий, — захрипел еле слышно Маковский. — Могилку… после войны… вместе нас…

— Погодь, Григорий! Командир, ты что это?.. — загудел Филимон.

— Наших… — продолжал Маковский, и было видно, что он не слышал ни Савелия, ни Филимона, только старается успеть высказать свое последнее, что не дает ему покоя. — Не дождал… оо-ххх… — В горле у него забулькало, тело изогнулось на носилках и обмякло, голова безжизненно свалилась на плечо, а из уголка губ выскользнула темная ниточка крови.

Когда тело Маковского принесли в лагерь, отряд был уже готов к выступлению. Молча и поспешно выдолбили могилу в промерзлой земле, молча схоронили, присыпали холмик снегом. Не было речей, не было салюта, только Яков Илин, прощаясь с командиром, выдавил из себя:

— Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.

Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.

Савелий отвел деда Антипа в сторону.

— Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда…

— Свиделись, — отозвался удрученно дед Антип.

— Гляди ж, будет подходить фронт — скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай… Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают. — Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг. — Спеши, чтобы к рассвету был дома. Тимофею передай: уходим в Добрушские леса, будем соединяться с Кравченко. Пускай Люба нас там и ищет.

— Нету Любы! — проскрипел со вздохом дед Антип.

— Как — нету?

— Вчерась ее… в Липовке… Повесили.

От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.

— Трога-ай! — послышалась команда.

Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.

18

По весне умер Гаврилка.

После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.

Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.

Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?

По привычке бабы поохали у колодцев.

— Преставился, болезный!

— Защитник наш, за обчество пострадал! Теперя Левон Попов зажмет.

— Не скажи, не скажи…

— И-и-и, что ты! Об упокоенном дурное… Царствие ему небесное!

— Да и то…

Узнав о смерти Гаврилки, дед Антип крякнул, насупился и долго слонялся по хате из угла в угол, пыхтя и морщась. Хотелось заговорить, но что-то удерживало, не давало раскрыть рта. Наконец выдохнул:

— Издох-таки!

С уходом отряда в Добрушские леса новости о положении на фронтах стали доходить до Метелицы с опозданием. Но они доходили. Из уст в уста, шепотом люди передавали вести о продвижении Красной Армии. Фронт приближался с каждым днем, вселяя бодрость в сельчан и пробуждая нетерпение: скорей бы, скорей! В августе узнали об освобождении Орла, Белгорода, в начале сентября долетел слух о бегстве немцев из Харькова. И покатилась немецкая армия на запад. Что ни день — то новость, и сельчане при встрече вместо приветствия стали говорить: «Ну, что там слыхать?» И этот вопрос был понятен всем.

После недолгого затишья в немецких тылах с новой силой «заговорили» самодельные партизанские мины. В ночь со 2 на 3 августа были пущены под откос эшелоны на Соколке, под Добрушем, вблизи Гомеля, подняты на воздух мосты под Липовкой и в Криучах, взорваны в десятках мест железнодорожные ветки на Калинковическом, Брянском и Минском направлениях. На Гомельщине одновременно, в течение полутора часов, были перерезаны пути, и, как узнали сельчане позже, не только на Гомельщине, но и по всей Белоруссии прокатилась волна взрывов в эту августовскую ночь. Каратели заметались по лесам и глухим деревушкам, но партизаны были неуловимы. «Большой концерт», как назвали мужики эту ночь, повторился в сентябре, но теперь уже не каратели гонялись за партизанами, а партизаны проводили дерзкие налеты на карателей, били эсэсовцев и растворялись в лесу.

Антип Никанорович прятал в морщинах улыбку и повторял сыну неестественно ворчливо:

— Гонют с Украины, Тимофей. Скоро — к нам. Слухай, надо готовиться. Не бойся ворога, когда наступае, бойся, когда побегить…

— Слыхали, батя, слыхали! — отвечал Тимофей с усмешкой.

— А ты не скалься! — Антип Никанорович незлобиво хмурился. — Слухай ишо. Доброе слово ушей не ломит.

С тех пор как стал Левон Попов старостой в Метелице, Антип Никанорович присмирел и не носился по деревне, как прежде, делясь с каждым встречным радостными новостями. С Левоном надо было держать ухо востро, иначе за каждое лишнее слово немудрено и в комендатуру угодить. Чувствуя близкий конец, новый староста спешил навластвоваться, наверстать упущенное. Ему не хватало простого повиновения сельчан; как и всякий хам, получив верх над людьми, он превратился в чванливого самодура, хотел лести, подобострастных улыбок, людского унижения, страха в их глазах. И добивался своего. Левона боялись не меньше немцев. Антип Никанорович избегал встречи с Левоном, старался не выходить со двора, зная, что улыбаться старосте не сможет, а это пахло недобрым. Он ждал прихода Красной Армии, жадно прислушивался к новостям и тосковал все сильнее. Ему хотелось спокойно посидеть со стариками на завалинке, потолковать о том, о сем, не шепчась, не оглядываясь воровато по сторонам; хотелось выйти в поле, слушать посвист ветра и знать, что придет сюда завтра, через месяц, через год, что не увидит вражьих машин на шляху; хотелось смеяться, когда смешно. Ведь и смеяться было опасно: «Над кем смеешься? Чему радуешься, позавчерашней диверсии на Соколке?»