Перевал Подумай

Гольцев свел знакомство с Синяевым в момент его временного, как казалось, поражения. Расчет его был прост: в такую минуту никто от помощи не откажется, а ведь для работы над собственным проектом нужны годы. Времени же Виталию Гольцеву не хватало всю жизнь… И главное — ему показалось, что в институте пока не до ремезовских новшеств, а сейчас похоже, что он и тут просчитался. Ремезовский проект с некоторыми поправками может проскочить. Синяев, конечно, не знал о его прошлых поражениях, Но оттого Гольцев ненавидел его ничуть не меньше.

Предвидя неудачу, он стал вмешиваться буквально во все, что касалось Синяева. Даже в семейные дела Аркадия Викторовича.

— Слушайте, коллега, у вас скверная привычка ни в чем не идти до конца… кроме начатой бутылки. Если уж вы сделали из дочери билетершу, почему бы не послать ее в ресторан водку подавать? Великолепная реклама, сразу поднимет ваши шансы в среде алкоголиков. Чего еще и желать?

Они стояли в неутвержденной институтской «курилке» — возле дальнего коридорного окна.

Синяев медленно разминал пальцами папиросу, сыпля табак себе на костюм. Гольцев одну за другой гасил недокуренные сигареты.

— Во-вторых, кто вас просил говорить Лунину, что корреспондента газеты к вам привел я? Нет, на меня просто затмение нашло, когда я связался с вами!

— Да оставьте меня в покое. Надоело… — вяло отмахнулся Синяев.

— С удовольствием бы, коллега, с истинным удовольствием. Одна беда — отступать некуда. Поневоле придется теперь ждать, что скажет Москва.

— Ну и ждите… Только не ходите вы за мной по пятам. Что вы ко мне привязались в самом деле?

— Потому что не доверяю. Вам-то на все наплевать, а мне — нет. Фамилии наши рядом стоят, так что уж извольте терпеть!

К окну подошли незнакомые люди, и Синяев, с облегчением глянув на них, немедленно удрал от своего назойливого и язвительного компаньона. Его давно уже ждал проект клуба, но он и не собирался над ним работать. Один вид тугих ватманских листов и кальки вызывал у него в последнее время тоскливое раздражение. Он давно уже лишь притворялся, что чем-то занимается, и сам дивился, как это сходит ему с рук. Аркадий Викторович знал, что архитектор в нем умер скучной канцелярской смертью и вряд ли воскреснет вновь. Но это тревожило его не больше, чем явная травля со стороны Гольцева. Ныло что-то внутри, как приглушенная лекарством боль, но так и не могло вырваться наружу. Отвертевшись от Гольцева, он еще часа два слонялся по отделам, создавая видимость деловой озабоченности, потом курил и, так ничего и не сделав за весь рабочий день, пошел домой.

Возле магазина Аркадий Викторович привычно сунул руку в карман, но денег там не оказалось. А он точно помнил, что в кармане еще утром лежала заветная сумма. Выпить захотелось вдвое против прежнёго.

Он встал возле освещенной витрины, всматриваясь в лица прохожих — хоть бы одно знакомое! Но вместо кого-либо из сослуживцев увидел дочь. Она вышла из магазина.

Нина сама узнала отца.

— Ты что здесь делаешь, папка? Неужели ты… Нет, не может быть, — заговорила она, смятенно всматриваясь в его лицо.

— Что-что! — буркнул он. — Просто… жду знакомого. Уж и этого не могу, по-твоему?

— В таком месте добрых знакомых не ждут.

— Не твое дело — отрезал Аркадий Викторович. Повернулся и зашагал в другую сторону. Без всякой цели. Куда-нибудь.

Он знал, что сейчас-то и начнется главная мука: одно дело привычно купить бутылку, другое — знать, что купить ее не на что. Куда девались деньги, он вспомнил: перед уходом отдал Тусе. Жаловалась, что могут за злостную неуплату отключить электричество. А вчера то же самое говорила про телефон. Давняя течь все сильнее кренила их семейный корабль, того и гляди, ему не подняться на следующую жизненную волну. Но что с того, если сейчас, сию минуту, нестерпимо хочется лишь одного: сунуть в портфель заветную бутылку.

Аркадий Викторович снова вернулся к магазину, но поток идущих с работы людей уже схлынул. Теперь у него и вовсе не оставалось надежды на встречу с добрым знакомым. А случайно увиденная в толпе соседка его никак не устраивала: он знал, что она не понимает в этом; даже своего мужа.

На улицу уже давно должен был прийти вечер, но он задержался в пути. Как первый вестник летних белых ночей, разливалось по небу неуловимое бледное сияние, гасившее фонари и звезды. Еще по-зимнему неподатлива была оледенелая земля, но с крыш уже свисали серебристые гривы сосулек и ветви ивы в скверике возле магазина густо облепил иней. В город, крадучись, замирая ночами, входила пугливая северная весна.

Но Аркадий Викторович не приметил ее наступления, как не замечал и смены других времен года. Поскользнувшись на замерзшей лужице, он чуть не упал и невольно схватился за плечо поравнявшегося с ним прохожего.

— Финансовый кризис, не так ли? — доверительным тоном заговорил прохожий. — Не удивляйтесь и не сердитесь. Я вас знаю, хотя мы и не знакомы. В общем, я близко знаю вашу дочь. Моя фамилия — Вержбловский. Ничего вам не говорит? Я так и думал. Но право же, это не помешает нам выпить за более близкое знакомство.

Синяев и опомниться не успел, как рука этого человека уже властно взяла его под локоть, и они пошли. Со стороны — как давние закадычные друзья. Вержбловский говорил не переставая, как будто всю жизнь ждал этой минуты. Витиевато и туманно. Аркадий Викторович поначалу ворохнулся раз-другой, пытаясь освободиться или хоть вставить слово. Но скоро понял бесполезность сопротивления и целиком отдал себя на волю случая: не ограбит же его этот тип? В конце концов лучше уж пойти с ним, чем «страивать». Кроме того, должен же он знать, с кем его дочь водит знакомство?

Эта мысль окончательно его успокоила, и он даже начал краем уха вслушиваться в то, что говорил его спутник. Сначала о Нинке… Неопределенно, но вроде бы ничего плохого. Потом о его положении в институте, о какой-то срочной командировке на трассу, которую он, Синяев, может попросить, о небольшом поручении, о внезапно заболевшем друге… Чепуха… Но лучше слушать, молчать и соглашаться. Дальше будет видно.

Немеркнущий вечер по-прежнему светил городу и людям, таинственно красил лица девушек, спешащих в парк на каток или на берег моря. Весенними первоцветами вспыхивали то там, то здесь легкие вязаные шапочки, сменившие пуховые серые, как сумерки, шали. И отчаянно весело прозвенели по плитам каблучки девчат, бегущих в одних туфельках на концерт.

Вержбловский с Синяевым свернули с просторной светлой улицы и погрузились в глухой сумрак каменной арки. За нею их поджидала никому не радующаяся распахнутая дверь старого дома. Синяев с удивлением всмотрелся: он даже и не думал, что этот дом жив до сих пор. Когда-то город им гордился, и он сам строил его. Торопливо, но в заданный жесткий срок. «Сегодня мы с тобой равны, — подумал Аркадий Викторович, — обоим нам пришел Конец, хоть мы еще и числимся в живых. Но ты хорошо послужил людям, сделал все, что мог, а я… Ладно. Тяпнуть бы скорее, что ли…»

Труд архитектора сходен с трудом садовника, и там и тут лишь потомки познают истинную цену созданного. Сколько погибает недолговечных хилых саженцев, сколько исчезает и непродуманных, вычурных сооружений, не нужных уже к концу жизни одного поколения. Но как долог век того, чему сейчас отдана твоя душа? Этого не знают ни садовники, ни строители Но сады поднимаются и растут дома. И обо всем судит Время.

Александр Ильич стоял на самой высокой точке склона, возле покосившейся хатки, упрямо не признававшей морских далей. Даже огород возле нее тянулся к городу, а не к морю, внизу на большой расчищенной площади сновали бульдозеры. Огромный морской амфитеатр словно стряхивал с себя надоевшую шелуху временных жилищ и заборов. И оттого еще свободнее и шире просматривалась ослепительно синяя бухта и далекие, замыкающие ее склоны в блестках снега. Природа требовала от людей созидания, равного себе по совершенству.

Эта мысль возникла у него давно, еще зимой, и только теперь окончательно созрела, нашла словесное выражение. Да, это главное: единство природы с тем, что строит человек на земле……..