Перевал Подумай

— Мельком… А, знаешь, я рад, что и ты оттуда ушла совсем. Не думай, я помню все. Ты тогда здорово выручила меня…

— Не надо об этом! — перебила его Нина. — Лучше скажи, где ты работаешь?

— В бригаде у Степана Дмитриевича Самохвалова. Слыхала о таком? Ветеран Севера. Лучший каменщик города! Мы сейчас на Дворце пионеров работаем. Никому другому не доверили, только нам, а Степан Дмитриевич позвал меня и говорит…

— Ладно, — перебила Нина, — все понятно и так: ты — герой труда. Или будешь им завтра. А вот я…

— А что ты? — немного обиженно спросил Дима: ему не понравилось, что она его перебила, когда он хотел сказать о самом интересном, о том, как справился с первым и, конечно, самым трудным заданием.

— А я — билетер в этом вот культурном центре! — Нина кивком головы показала на клуб. — И работу эту я едва нашла — не нужны у нас в городе люди без специальности. И на Чукотке не нужны, — добавила она после паузы вовсе уж непонятно для Димы: при чем тут еще и Чукотка?

— Тебе бы с учебой решить вопрос. Пока отец в состоянии помочь… А там все бы наладилось, — сказал Дима раздумчиво. Ему очень хотелось помочь Нине, но как, он не знал, — Ну, мне пора. Я как-нибудь загляну к тебе. Ладно? А сейчас пойду. У нас за опоздание знаешь как влетает?

— Иди, конечно. До свидания! — Нина махнула Диме на прощание рукой и поднялась на крыльцо, где уже тузили друг друга нетерпеливые мальчишки: шел фильм про шпионов.

В широком и низком вестибюле клуба потолок подпирали деревянные колонны. В люстре горела только одна лампочка, и по углам за колоннами пряталась тьма. Нине показалось, что одна из колонн словно бы разделилась надвое — перед ней бесшумно выросла слишком хорошо знакомая фигура. Сердце замерло.

Вержбловский кивнул ей со своей обычной, непонятной усмешкой.

— Здравствуй. Осуществляем главный лозунг государства: «Кто не работает — тот не ест». Я правильно понял смысл этой комедии?

Нина глубоко вздохнула и выпрямилась. Изменило Лео обычное его чутье — не так надо было говорить с ней сейчас.

— Никакой комедии нет, — ответила она спокойно. — Я тут работаю… временно. Получу специальность — уеду. Кажется, и до меня так поступали многие. Что тут плохого?

— Ничего, ровно ничего. Я пошутил. Ты что, перестала понимать шутки?

Леопольд Казимирович нервничал и торопился, а она делалась все спокойнее. Теперь Нина поняла: ему просто нужна какая-то ее услуга. Очень нужна. Иначе бы не пришел. Даже привязанности с его стороны и то не было никогда…

Бывает так. Все это время она думала о нем, о себе, перебирала прошлое. За что-то осуждала себя, в чем-то оправдывала. И его — тоже. Но где-то подспудно неотступно жила мысль: «Хоть в самом начале знакомства, хоть недолго он меня любил. А потом… я сама виновата, что слишком на многое закрывала глаза». И только сейчас, стоя в двух шагах от человека, о котором столько думала, глядя на него, сегодняшнего, Нина поняла: «Такой не способен на чувство. Не может иметь ни друзей, ни близких. А вот хитрить — может, и надо не дать ему еще раз обмануть себя…»

Она вся подобралась внутренне, готовая к отпору, но Леопольд Казимирович наконец понял, что с ней происходит. Он закурил, остро поглядывая на нее из-под приспущенных век. Затянулся раза два и растоптал недокуренную сигарету.

— Я ошибся. Кажется, тебе и впрямь по душе эта дурацкая упряжка. Что ж, дело твое. Найдем другую.

Он, не оглядываясь, пошел к выходу. Слово «другую» кольнуло, как булавка, но Нина сдержалась. Широкая его спина на минуту закрыла чуть брезжущий свет в пролете двери. Исчезла.

Ушло ее прошлое.

«До Нового года зима в гору плетется, после — с горы катится», — говорят в народе. Но на Колыме и у зимы свои законы: в феврале она еще только набирает силу. Март все-таки улыбнулся солнечными днями, робко, словно издалека прозвенел капелями. А в апреле налетели жестокие предвесенние пурги — ледоломы.

Александр Ильич шел, то и дело отворачиваясь от кинжальных ударов ветра. От него не спасала никакая многолетняя привычка, глаза не выдерживали напора ледяной струи, полной крошечных снежных дробинок. Иные пешеходы просто пятились до тех пор, пока ветер не останавливал их где-нибудь на перекрестке, не давая и шагу шагнуть. Матери извечным жестом закрывали детей, оставляя себя без всякой защиты.

А на крыше клуба строителей с ветром боролись флаги. В клубе недавно проходил слет передовиков производства, и вся крыша по карнизу была украшена небольшими узкими флажками, а на куполе здания развевалось одно огромное алое полотнище.

Ветер уже успел разделаться с флагами: только два или три еще держались на согнутых, как удилища, древках, другие распластались по карнизу, лишь изредка вздрагивая, и только флаг на куполе жил и боролся. Древко его лишь слегка отклонялось под напором урагана, а полотнище, свертываясь и вновь распрямляясь, отвечало ударом на удар. Флаг сверкал сквозь пургу и как будто радовался возможности во всю ширь взмахнуть своим алым крылом. Зрелище это было завораживающим.

Александр Ильич шел на выставку «Сегодня и завтра нашего города». От памятного разговора с Валей до этого дня пролег хлопотный путь. Но сейчас все уже было позади.

Он вошел в знакомый парадный зал и сразу понял: выставка удалась. Все вокруг выглядело праздничным, зал утратил свою официальность. И не потому, что давно уже здесь не собиралось такого количества людей, а потому, что на этот раз каждого привела сюда не обязанность, а личный интерес.

Два угла зала занимали огромные макеты, показывающие один и тот же склон, но в разной застройке. А рядом — на стенах и в простенках словно бы дышали летней свежестью цветные фотографии выращенных здесь, на Севере, цветов и отяжелевших от ягод ветвей… Того, что должно было дополнить будущий облик города.

Мысль показать на выставке эти снимки пришла Александру Ильичу при последнем посещении Гордеевых. Он знал, что сад фотографировали много — и для газет, и для местного музея, нужно только собрать все эти разрозненные фотографии и заставить заговорить их в полный голос. Лишь мельком глянув на них, он понял, что не ошибся и в этом. Видение сказочного сада зачаровывало людей, привыкших к вечному холоду северной земли, к ее скупости.

— Ты смотри, смородина-то, как виноград!

— И самолетом возить не надо…

— Земляника, земляника настоящая. И это у нас, а?

— Вот это маки! Красота!

И никто из них не замечал маленького человечка, который и сам смотрел на дело рук своих как на чудо и готов был дивиться и восхищаться вместе со всеми.

Увидев Ремезова, Федор Нилыч сейчас же подошел к нему.

— Нет, ты посмотри, Сашенька, какая прелесть, — с восторгом показал он на фотографию, где были изображены крупные ромашки, — Это же здешний дикарь, белый нивянник. Великолепное декоративное растение, не правда ли? Да еще и многолетник. А это сенецио… И как хорошо, что люди наконец видят все это сами! Ведь я, Саша, ветки с крыжовника, бывало, вместе с ягодами показывал, чтобы видели: он здесь созрел. Посмотрят, как на диковинку, — и забудут. Не землей на Колыме люди заняты…

— Я всегда говорил, что вы, Федор Нилыч, знаете о здешней земле то, чего о ней не знает никто. И, будем надеяться, теперь и о вас вспомнят, кому нужно.

— Твои слова да богу в уши, Сашенька…

— Ну, бог тут ни при чем, положим…

— Да ведь и я просто так сказал — по присловью. Нас не забывай!

Федор Нилыч шариком укатился в толпу.

Александр Ильич сразу увидел и Лунина вместе с секретарем парторганизации института Бергом. С ними о чем-то толковал Гольцев, как всегда, оттеснивший своими острыми плечами неповоротливого Синяева. Были тут и представители общественности, облисполкома и обкома партии. И еще много других, мало знакомых ему людей. Вместе с ними Александр Ильич смотрел на макеты и думал, что, пожалуй, зеленый пояс следует отодвинуть от береговой полосы. Морской туман не даст подняться деревьям. Спортивный же комплекс удобно разместится в защищенном от ветров распадке. Вероятно, и еще кое о чем придется подумать, учесть высказывания посетителей выставки. Какая все-таки удача, что ее удалось организовать! Это все Валя…