Те, кого мы любим - живут

«Что с ним? — подумал я. — Не устроила ли ему жена семейную сцену?» Но внезапно я отбросил шутки. Зубов серьезно обеспокоил меня. Между нами шла не­зримая для сторонних пикировка. Я уже не сомневался, что его угнетает какое-то недоброе предчувствие либо он просто хочет увильнуть от разведки. Я следил за ним пристально, он нервничал от этого сильнее, с хрустом сжимал кисти рук. Весь он какой-то измученный, серый, точно минуту тому назад выбрался из затхлой глубокой ямы. На скулах лихорадочно вздувались желваки. Вдруг он всем корпусом повернулся ко мне и ощетинился, точ­но лицом к лицу встретился с врагом. Однако взгляда моего не выдержал. Сунул в рот папироску, долго жевал мундштук. Достал спичечный коробок. В непослушных пальцах сломалось несколько спичек, но он так и не смог прикурить. С виска у него скатилась крупная, как горошина, капля пота.

Улучив момент, я приблизился к Наташе и шепотом, чтобы слышала только она, сказал:

— Вид у вашего мужа хуже некуда, краше в гроб кладут.

Наташа испугалась.

— Что еще за выдумка?

— Посоветуйте ему лучше остаться.

— Слишком вы много на себя берете, — желчно бро­сила Наташа.

Я пожал плечами и отошел прочь. За время войны мне не раз доводилось видеть смерть, наблюдать людей накануне их гибели. Преступник, приговоренный к выс­шей мере наказания — расстрелу, человек, решивший­ся на отчаянный шаг, солдат, идущий в бой, где его скосит пуля, — никто не верит, что умрет, надеется на чудо, но всех угнетает одинаковое предчувствие смерти. Внутренне он слышит надвигающуюся бурю, ее раска­ты, гром, до отупения боится всего, даже самого себя. В повороте головы, в жесте, в случайно оброненном слове, в тоскливом взгляде, в хмурости лба — во всем сквозит какая-то настороженность, тревога. Как зверь, загнанный в клетку, он — неспокойный, мятущийся. В нем словно обнажены нервы, острота восприятия до­ходит до предела. Кажется, прикоснись к нему — и он взлетит на воздух. Но самое худшее в этом другое — едва человек ослабил волю, снедаемый предчувствием, он сам чуть ли не предопределяет свою гибель, стано­вится сам причиной, ведущей к краю пропасти. Там, где трезвый и зрячий без особого труда уходит от опасно­сти, обманывает смерть, там ослепленный угаром гне­тущих дум невольно становится жертвой случая.

Я еще раз оглянулся на Зубова. Волнение не поки­дало его. Наташа попросила папиросу. Зубов услужли­во раскрыл портсигар. Я и не знал, что она стала курить!

Наступила холодная, угрюмая ночь. Северный ветер гнал тяжелые седые облака, и с наступлением темноты внезапно разыгралась вьюга. Она валила с ног, бросала в лицо колючий снег, слепила глаза, но шакальи выла в расщелинах и складках местности.

Объектом действий разведки являлась деревня Бе­резки, Болотом мы должны были пробраться на опушку леса, что южнее деревни (узкая полоса этого леса счи­талась нейтральной, но фактически ею владели немцы), а затем взять курс на северо-запад, к отдельному дзоту. Дзот находился на отшибе, метрах в ста пятидесяти от центральной обороны, и соединялся с нею. лишь длинной траншеей. Немцы чудом соорудили дзот на топком бо­лоте, и пробраться к нему было невероятно трудно. За­дача наша и состояла в том, чтобы окружить дзот, ворваться в него, захватить пленных и по возможности бесшумно вернуться назад.

Но это решение пришло в последний час. Первона­чально дзотом предполагалось овладеть штурмом — под прикрытием артиллерийского огня и инсценированной атаки на деревню Березки с юга. Однако бывает так, что все меняется в последнюю минуту и часто — к луч­шему.

Отряд наш немедленно переформировался и состоял теперь только из 36 человек, которые в свою очередь были разбиты на группы захвата и обеспечения. Первой группой командовал я, второй — старший лейтенант Зубов. Санин осуществлял общее руководство всей операцией. Шли мы наверняка. План Санина был раз­работан очень тщательно. Трое разведчиков врываются в дзот и захватывают в нем пленных; четверо охраняют дзот снаружи, непосредственно у входных дверей, одна шестерка держит под наблюдением дзот на расстоянии нескольких метров, другая — следит за обороной немцев, откуда всего вероятнее дзоту может быть оказана помощь. Остальные, во главе с Зубовым, в случае необ­ходимости прикрывают левый, и правый фланги при от­ходе группы захвата.

Разведчики стояли молча. Санин отдавал последние распоряжения. У него вошло в правило— каждому бой­цу определять от начала до конца его личную задачу. В решении же ее предоставлялись полная инициатива и свобода. Когда речь зашла о самом трудном и опас­ном — кому врываться в дзот первым, — установилась особенно глухая тишина, и тянулась она довольно долго. Добровольцы вызываться не спешили. И тогда вперед шагнула Наташа. Все мы, мужчины, почувствовали себя пристыженными.

— Ты что, с ума сошла? — одернул Наташу Зубов.

Реплику его услышали, она неприятно хлестнула по

ушам.

— Товарищ военфельдшер, — спокойно сказал Са­нин, — у вас есть свой круг обязанностей. Вот их и вы­полняйте.

— Прошу вас, товарищ майора — Наташа вся была исполнена непреклонной, какой-то отчаянной решимо­сти. Отказать — значило убить в ней что-то святое, быть может, неосознанное ею самой; это почувствовали все мы и, как один, сделав шаг вперед, молили Санина взглядами согласиться.

Майор повернулся к разведчикам.

Первым будет лейтенант Метелин— старший группы захвата, вторым — товарищ военфельдшер и третьим...» — Санин не договорил,

— Третьим разрешите быть мне! — прижимая к гру­ди автомат, отчеканил старшина Захаров. Он покосился на Натащу и не то шутя, не то с каким-то своим умыс­лом сказал: —С женским полом «языков» еще не брал, товарищ майор. Авось, повезет.

 — А как же насчет приметы? — сощурился. Санин,

— А мы наперекор приметам, товарищ майор»

— Тогда порядок полный.

— Так точно: либо пан, либо пропал.

Сдержанный смешок пробежал по рядам.

Захарова я знаю давно, кажется, изучил его, как книгу, от корки до корки. Но всякий раз он поражал меня какой-то новой чертой. Казалось, горечь раздумья и скорбь не имеют к нему доступа. Он прочно и крепко

стоит на земле, как. дуб, врос в нее всеми своими корня­ми. И таких не согнуть, разве только сломить.

В двенадцатом часу ночи мы были в двух километ­рах от цели. Болото промерзло лишь сверху, люди про­валивались, приходилось их вытаскивать, подолгу за­держиваться. А вьюга разыгралась вовсю, хлесткий колючий ветер пробирал до костей. На расстоянии полу­метра ничего не разглядеть. Двигались, как в молоке. Я держался за Саниным след в след. В кромешной зави­рухе так легко сбиться с пути. Своими опасениями я поделился с майором.

— Перестаньте каркать, — оборвал он меня и, по­вернувшись к шедшим позади нас разведчикам, уже в который раз спросил: — Отстающих нет?

Кто знал Санина, тот не удивлялся: во время развед­ки он становился не похожим на себя :— молчаливый, суровый и неприветливый. Он, казалось, был лишен ду­ши и сердца. Не впервые я с ним на задании и всегда спокоен. Коль ему поручили и он лично убежден в разумности поручения, то выполнить его может поме­шать ему только смерть.

— Если человек не враг, — сказал он как-то мне, — то, даже отдавая нелепые указания, он преследует бла­гую цель.

— А если эти нелепые распоряжение приводят к жертвам? — возразил я.

— А вы зачем? Для чего у вас голова на плечах? Сделайте так, чтобы жертв не было.

— А что если и я, исполнитель, — болван?

— Обязательно найдется третий умный. Ибо болван приказа даже умного толково не выполнит.

— Но это же несправедливо. Вы выполняете, вы, разумный исполнитель, плоды же пожинает кто-то другой.

— Кто будет наградою отмечен, должно трогать меньше, чем сознание того, что сделано мною для Оте­чества, для моей земли. Чиста ли у меня совесть перед нею, не смог ли бы я сделать для нее больше — вот главное.

— Отстающие есть! — вдруг доложили майору. — Нет старшего лейтенанта Зубова и товарища военфельдшера.