Те, кого мы любим - живут

Я подошел к женщинам, прервал их:

— Слава богу, я не юбиляр, чтобы выслушивать, как перемывают тебе косточки.

— Александр, не мешайте нам, — попросила На­таша.

— Лучше давайте пить чай, — возразил я. — Галя, у нас, кажется, кое-что там осталось?

— У меня есть, — подхватила Галя и бросилась к своему вещевому мешку. — Из дому ведь еду. Вот, — и она извлекла бутылку вина.

— Неплохо вы начинаете свою карьеру, товарищ свя­зист, — пошутил я.

Через минуту стол был накрыт. Наташа посоветова­ла пригласить разведчиков из моего взвода. Я позвонил Захарову, и вскоре в землянку набилось столько людей, что не повернуться. Захаров на этот раз на редкость оказался щедрым, разжился трехлитровым чайником «энзе». Я хотел позвонить Зубову, но Наташа остановила меня. От шума, острот, смеха в землянке стало еще тес­нее. Мы распили полчайника водки, и тут к нам ввалился сам начальник штаба.

— Питерцев!

— Ура товарищу капитану! — зашумели разведчики.

— Товарищу капитану штрафной!

— Я на одну секунду. Проститься. Машина ждет. — Питерцев строго оглядел разведчиков (ему не по душе было мое отступление от правил субординации), подо­шел к столу. — Ну что ж, раз так, налейте, как гово­рится, на дорогу посошок.

Старшина Захаров услужливо поднес ему стакан водки.

Я представил Питерцева Гале. Он одобрительно и незаметно подмигнул мне, сказал:

— Завидую. От души и без дураков.

Отъезд Питерцева был неожиданностью для всех, а для меня особенно: лишь позавчера я разговаривал с ним, ни о каком отъезде не было и речи, а сегодня он уже на колесах; вот уж действительно — война! Но, судя по настроению Питерцева, нельзя было предполо­жить, что его огорчает дорога, наоборот, он весь светил­ся радостью.

— Куда же тебя перебрасывают? — спросил я,

— Не догадываешься?

— Понятия не имею.

Питерцев повернулся ко всем:

— Не перебрасывают. В Москву, братцы, еду. Моя кантата на конкурсе получила первую премию. Вот диплом, — он расстегнул планшетку. — Отзывают учить­ся в консерватории. Итак, за сердце Родины — любимую Москву! — Он залпом осушил стакан. Но радость Пи­терцева разведчики не разделяли. Учиться музыке едет! Передовая устлана трупами, война сеет смерть, в тылу человека надгробным камнем "придавила нужда, отняла у детей-кусок хлеба. До музыки ли сейчас? Иное дело в военную академию — это правильно и понятно. А что такое, скажите на милость, музыка?

Важности происшедшего никто не осознавал.

Неловкое молчание нарушил Захаров.

— Счастливого пути, товарищ капитан, — сказал он. — Порадовали вы нас очень. Прямо вроде как маслом по сердцу. Вот в обороне стоим. Не трогаем с места немца. Двинуть его пока не дает нам, выходит, наша слабина? Выходит так. И кто кого — затылок скребем, прежде чем ответить. А раз мы в консерваторию коман­дира боевого шлем, тут уж всякому ясно, что к чему. Шлем, значит, для того, чтоб он композитором или там скрипачом на весь мир знаменитым стал. Это значит, может, завтра-послезавтра он будет украшать жизнь: будет вальсы писать нам для балов или песни для дев­чат, для сердца; значит, все идет правильно, дела у нас не так уж плохи, не оборвалась нитка жизни, есть еще порох, есть у нас сила. Получит у нас немчура и в хвост и в гриву, в пух и в прах этого, мать его в душу, изви­ните, ефрейтора Гитлера. Побьем!

Все внезапно пришло в движение. Питерцева броси­лись качать. «Что вы! Да оставьте, уроните ведь, идолы!»—отбивался он. Наташа и Галя вступились за него. Разбушевавшийся люд едва утихомирился. Тяжело от­дуваясь, Питерцев озорно, почти по-мальчишески крик­нул—куда только и девалась его штабистская чопор­ность:

— Ну-ка, еще стакан!

Несколько человек, мешая друг другу, бросились наливать вино.

— За вас, друзья-однополчане! За юность. Пусть не знает старости мир, что породил нас. Пусть всегда у нас в сердцах звучит песня. За вас, девушки!.. Чтобы рядом с вами всегда шло счастье.

Питерцев налетел, как вихрь, всполошил, пронесся и исчез. Прощаясь уже на пороге, он сказал Гале, что рад был познакомиться с нею и счастлив за своего друга Метелина, что у него есть она — Галя! Потом вдруг повернулся к Наташе, долгим взглядом посмотрел на нее, наклонился и поцеловал ей руку.

— Простите. Я, кажется, был неправ.

Лицо Наташи оставалось непроницаемым. Питерцев торопливо достал блокнот, размашисто написал свой московский адрес, вырвал листок и подал Наташе:

— Когда-нибудь, может статься, ваше сердце захо­чет музыки... Я вложу в музыку свое сердце, чтобы уго­дить вам.

Уголки губ Наташи дрогнули, но нельзя было про­честь на ее лице, какие чувства волновали ее.

— Я слишком прозаичная натура, — ответила она,— чтобы принимать всерьез композиторов.

Питерцев не ответил на иронию, запахнул полушу­бок, натянул ушанку и вышел.

— Пиши! — крикнул я ему вдогонку.

После его ухода остался налет грусти. Но разведчи­ки — отчаянный и славный народ! Сама жизнь не по­зволяет им грустить: она у них слишком коротка, что­бы можно было тратить ее на грусть. Вечер опять ожил, задышал. Захаров, всегда полный неистощимой энер­гии, искрящейся грубоватым солдатским юмором, болтал без умолку под дружный одобрительный хохот однополчан. И вдруг понес какую-то околесицу о женить­бе, метнул лукавый взгляд на Галю.

— Эх, вышла курица на улицу, есть у меня теща, всем тещам теща! С такой сатанинской хитростью опле­ла меня, что и сейчас не опомнюсь. Только хотел было увильнуть, ан гляди — хомут уже пригнан к шее. Рва­нулся, а теща за шиворот, слова-то ласковые такие шепчет: «Сукин сын, лапотник, мухомор зеленый! Или дочка моя не писаная красавица? Что глаза на других пялишь, курицын сын? Не можешь, окаянный, золота от меди отличить? Ну так я протру тебе зенки-то». «Не в ней, мол, мое призвание», — оправдываюсь. Да только теща стерла во мне человека! Стерла и сказала: «Твое призвание — хомут!» Сказала, как припечатала. Вот уж век я это призвание ношу. Авось, на том свете из­бавлюсь.

— Как вам не стыдно? — набросилась на него Галя, принимая всерьез его болтовню, — жену, поди, любите, а что говорите?

Захаров сощурил глаза:

— Так я ж это к тому, чтоб, значит, нашего товари­ща лейтенанта не распропагандировать. Гляди, и свадь­бу справим. Только, чур, меня в сваты: опыт у меня богатеющий, теща, спасибо, научила.

— Я — за! — громко поддержал старшину Коля Выдрин, прибывший недавно в наше подразделение, молоденький безусый парнишка, но рисковый и дерзкий разведчик. — Естественно, без жены, оно вроде как круглый сирота — и сверху и снизу.

Подобно взрыву бомбы, грохнул смех. Удержать нель­зя было никого.

— Молоко утри на губах, жених!

— Батюшки! И оно туда же метит...

— Естественно... Сирота!

— Тьфу! — топнул ногою Захаров.

А Коля все не унимался:

— Мы, товарищ старшина, с вами как бы, выходит, родня: меня тоже теща оженила.

— Как, и ты женат? А не врешь?

— Естественно, не вру!

— Не иначе, как через край у тебя теща сума­сшедшая.

— Не говори, — отозвались разведчики, — дите из пеленок в загс поволокла.

— Вот это теща, куда теще товарища старшины до ней. До точки дошла.

Дружок Захарова, сержант Русанов, острый на язык и балагур, сожалеюще сказал:

— То-то наше дите в разведке отчаянное: жить ему, видать, при такой-то теще невмоготу, смерти ищет. — И тут же спросил: — Коля, а в приметы, оженившись, и ты стал верить?

Разведчики дружно захохотали. Захаров весь по­багровел. Ноздри его раздувались. Случилась с ним конфузия — однажды в минуту душевной оттепели разоткровенничался он с разведчиками, признался им, как истым друзьям, что у сибиряков страсть какая пре­скверная примета — бабу перед какой-нибудь серьезной затеей встретить. Лучше возвращайся сразу восвояси. Иначе обязательно выйдет дело дрянь. На горбу своем он не раз испытывал. Даже женитьба — и та не обо­шлась без злоключений. Собрался он утром с невестой в загс. Только переступил порог, ан глядь — навстречу в три погибели согнутая от старости бабка. Закипело внутри у Захарова от злости, аж дух перехватило, но поворачивать назад оглобли перед будущей женой неудобно и стыдно: сознательная была! А все равно по примете вышло: не расписался в тот день, начальницу загса за невнимательность с должности прогнали. От­правился в другой раз, и опять напасть—не мужик навстречу. Не хуже своей тещи разошелся Захаров, весь род женский проклинал, даже на самого себя ра­зозлился. Расписать его, правда, на седьмой день рас­писали, но жену будто подменили — из ангела в грему­чего демона превратилась. «И то еще привычку взяла, — делился Захаров. — Не приведи господь глазом на кого повести. Как чуть чего, объединенным фронтом с тещей на меня в атаку идет. Куда там немец или эсэс, тут я — кум королю, герой, а там, почитай, всегда побежденным бываю. Вот и рассуди, как не верить после того в при­меты. Нет, есть что-то в ней, в примете, сатанинское, непонятное, прямо, можно сказать, потустороннее, и не всегда от нее отмахиваться умно». «А какую бабу хуже встретить, старую или молодую?» — спрашивали у него. «Один черт!» — махал безнадежно рукой Захаров.