Те, кого мы любим - живут

Кое-кто из разведчиков стал использовать «примету» в корыстных целях, даже, случалось, приказ старшины ухитрялись не выполнять под этим благовидным пред­логом. Захарову сообщалось по секрету: «Иду это я, значит, а навстречу свиристелка из связи...» Старшина отпускал забористый трехэтажный комплимент по адре­су женского пола, но неизменно заключал: «Лучше погодить, раз встретил. Толку все равно не будет. Сам не раз убедился». «Примета» имела действенную, почти магическую силу до тех пор, пока ею не стали пользо­ваться чуть ли не все наши разведчики и об этом не проведал сам старик Санин. Влетело по первое число старшине и тем, кто без зазрения совести злоупотреблял этой его, в сущности, невинной слабостью. Посрамлен­ный Захаров был зол, как черт. Из себя выходил при одном только упоминании слова «примета».

Вот и теперь он угрожающе раздул ноздри.

— Ну, чего молчишь, Коля? Как там насчет при­мет? — ехидно допытывались разведчики.

Коля безмятежно пожал плечами:

— У товарища старшины спроси, у него больше опыта по этой части.

Захаров коршуном набросился на своего дружка:

— Эй, ты, тетеря! А еще в друзья клеишься!

Русанов как ни в чем не бывало сказал:

— Вот Колькину бы да товарища старшины тещев сейчас сюда пригласить — вот цирк был бы! И театру не надо.

Позубоскалить был каждый не прочь и подчас нёс, что взбрело на ум, но главное — все мы были счастливы тем, что умели радоваться. Со стены была снята гитара. В начале вечера Наташа больше наблюдала, а потом тоже разошлась. Отвечая на шутки, она как-то засвети­лась, влюбленно глядела на Галю, иногда о чем-то перешептывалась с ней. Я от души аплодировал, когда Наташа, взяв гитару, запела. Улучив момент, она тихо сказала мне:

— Сегодня вы мне нравитесь.

— А вы мне — всегда! — искренне ответил я и, при­няв из ее рук гитару, ударил «Цыганочку».

— Байкал нам по колено! — передразнивая Захаро­ва, крикнул во весь голос Коля Выдрин, выпрыгнул из-8а стола и волчком пошел по землянке.

— Вот бесенок! — восхищенно ругнул его старшина и, не утерпев, сам пустился в пляс.

-А ну, кш с дороги, мелочь безусая!

Танцевал Захаров здорово, прямо загляденье. Под­мигнув ухарски, он пригласил Наташу и пошел гвоздить каблуками так, что земля ходуном заходила.

Но вдруг, как струна, все оборвалось. Будто в судо­рогах, забилась землянка. С грохотом свалилась же­стяная труба печки. С потолка посыпались сухая земля и куски глины, лампа потухла. В наступившей кромеш­ной тьме слышался треск и грохот — сверху и снизу. Минут десять нас качало, будто в люльке. Галя, испу­ганно вскрикнув, прижалась ко мне.

Как внезапно все началось, так же и кончилось. Мы зажгли свет и с трудом восстановили порядок. На Гале лица не было. Зато Наташа ни одним жестом не выда­ла волнения.

— Собачьи дети эти немцы! Поди, в лесу у нас что-то заметили.

— А снаряд прямо в накат нашей землянки угодил.

— Только во вкус вошел, на самой середке переби­ли, — Захаров будто ненароком взглянул на Галю.

— А я ничего, — торопливо отозвалась она.

— Разве я сказал, что «чего»?

И опять все пошло своим чередом...

А спустя сутки я распрощался с Галей. «Увожу много света в сердце. Много. Теперь я сильная», — сказала она. Посадил я ее в попутный грузовик, и она махнула мне из кабины рукою. Выражение ее затуманенных сле­зами глаз — необыкновенное, и лицо сквозь толщу вет­рового стекла тоже как будто в тумане; из-под ушанки выбился черный локон, грустная, какая-то виноватая улыбка — и больше ничего не могу восстановить в па­мяти. Душу охватила щемящая тоска, чувство покину­тости, осиротелости, одинокости. В груди тупая боль, словно кто разбередил давно затянувшуюся рану. Отъ­езд близких людей для меня всегда был мукой. Но сегодня я эту муку чувствую особенно остро. Места себе не нахожу. Хочется закричать, броситься вслед ей, воз­вратить обратно, чтобы всю жизнь видеть рядом ее гла­за, слышать ее голос, раствориться в ней. О, если бы это возможно сделать! Какое это было бы счастье! Че­ловек, которому обязан чуть ли не всем лучшим в себе, с которым рос, мужал, который знал твои самые сокро­венные тайны, самые заветные чаяния сердца, ушел на­долго. Может быть, никогда не смогу вернуть его таким, каким он был мне дорог. Или встретимся и тут же разойдемся чужими друг другу людьми, подарив на прощание виноватую улыбку. Нет, нет, только не это! Мой самый близкий, самый бесценный друг, больше, чем друг!

Однако дела не позволяли долго предаваться этим изнурительным размышлениям. Вскоре я был захвачен непредвиденными событиями. Немцы на наш участок перебросили с юга несколько новых дивизий и танко­вый корпус. Было похоже, что замышляли они большое наступление. Разведчикам прибавилось хлопот. К нам понаехало десятка полтора разного рода консультан­тов и представителей. Они вносили нередко сумятицу и неразбериху, дергали и нервировали Санина. Передовая жила напряженно, сторожко. Раз пять мы ходили за языком, но безрезультатно. Командование же отдавало приказ за приказом — «языка» добыть во что бы то ни стало. Наконец, видя тщетность наших попыток, штаб армии отдал последнее распоряжение: произвести раз­ведку боем.

В обороне разведка боем — предприятие рискован­ное. Малейший просчет — и все идет прахом, за­канчивается тяжелыми потерями, человеческими жерт­вами. Поэтому, прежде чем начать разведку, требова­лась подготовительная работа высокой, почти ювелир­ной точности. Мы забыли о сне. Ночи напролет на соба­чьем холоде ползаем на брюхе по переднему краю, изучаем уже сотни раз изученную местность, ищем укры­тия и подходы к окопам немцев, выслеживаем каждое их движение, перемены в их обороне. Они тоже не дремлют, подсылают к нам свою разведку. Иногда мы сталки­ваемся чуть ли не лбами, вспыхивает бешеная перестрел­ка, а утром недосчитываем в живых двух-трех своих то­варищей.

Но вот, наконец, все готово. Нас собрали на опушке леса. Вечерело. Низкие, отягченные снегом тучи плотно закрыли небо. Лес притих. На передовой ни одного выстрела — ни с той, ни с этой стороны. Санин, прово­див командующего, который обстоятельно изложил пе­ред нами задачу, по-отечески оглядел каждого бойца и командира. Захарова-даже похвалил. Санин спокоен до равнодушия. Как бы между прочим он еще раз на­поминает, что предстоящая операция — добыть «язы­ка» — сегодня равнозначна победе, размеры которой трудно предвидеть. Враг, судя по всему, замышляет что-то серьезное. По всей вероятности, попытается вновь проложить себе путь на Москву. Первая и самая главная задача — узнать его план и вторая, не менее важная, — сорвать этот план. «Но последнее уже не наше с вами дело», — заключил он. Потом прошелся по ря­дам, спросил: «Нет ли больных? Может, у кого не в порядке нервы»? Остановившись около Захарова, пошу­тил: «Тебя, товарищ старшина, хоть сейчас под венец. Сияешь, как начищенный самовар. Гляжу на тебя и верю в удачу. Это хорошо! — И вдруг Санин лукаво кив­нул в сторону Наташи: — «Примета». — Разведчики дружно загудели.

— Что молчишь, товарищ Захаров?

— Промолчишь — никогда не пожалеешь, товарищ майор, — отшутился Захаров.

— А вот бутылку одеколона опрокинул на себя зря, — сказал Санин. — Дунет ветер на немца — сразу учует, что Захаров к нему в гости идет, и встретит он тебя, да и нас заодно, таким хлебом-солью, что бежать захочешь, да ноги не унесут. Не годится, сибиряк! Бы­стро разодеколониться!

Захаров не понял.

— Сменить обмундирование! — уточнил Санин и об­ратился ко всем:

— Ну как, товарищи разведчики, добудем «языка?»

— Так точно, товарищ майор! — раздалось несколь­ко голосов.

Я взглянул на Наташу. Красивое, нежное, продолго­ватое лицо ее неподвижно и строго. Сегодня больше, чем когда-нибудь, она напоминает врача. Рядом с нею Зубов. Он какой-то нервный, суетливый. Это, видимо, неприятно Наташе. В глазах у нее тоска. Брови сдвину­ты, губы сжаты. Вот она что-то шепнула Зубову, но тот нервно отмахнулся. Он снедаем какой-то тревогой, хотя внешне бодрится, выпячивая грудь колесом. На лице у него желтая, как медь, бледность, нос заострен, бегаю­щие маленькие глаза смотрят вопросительно и тревож­но. Рукам он не находит места—то сцепляет пальцы, то прячет их в карманы и тут же вновь вытягивает по швам. Я в упор посмотрел ему в глаза, белки их были с каким-то коричневатым оттенком. Он пугливо поко­сился в мою сторону и отвернулся.